Минная гавань - [109]

— Едва ли много, — опечаленно сказал Линьков, — пока больше забот, чем радости.

— Мне бы эти заботы, — грустно признался командир. — Вот парадокс… Вы задумывались над тем, кто из нас двоих в своем несчастье более счастлив и почему?

Линьков отрицательно покачал головой.

— Суть в том, Владимир Егорович, что теперь в жизни вашей дочери как бы продолжается жизнь жены и ваша жизнь. Понимаете, род продолжается… А вот когда обрывается все — действительно страшно.

— Это все относительно, — буркнул Линьков, — все мы смертны.

Командир помедлил и неожиданно спросил:

— А вы задумывались, как могли бы встретить собственную смерть?

— Кто же об этом думает, пока жив?..

— Правильно, — согласился командир, но тут же возразил: — Думать об этом, пожалуй, не надо. Только спросить самого себя однажды стоит. Не из трусости, а чтоб не обмануться. Представьте: вдруг война, вы отправляете ко дну вражеский транспорт, а противолодочные корабли накрывают вашу лодку глубинными бомбами. И вам суждено остаться одному в полузатопленном отсеке. Жизни будет отпущено на столько, пока хватит кислорода. Вот эти самые столько… Пожалуй, никому, как подводникам, не случается погибать на войне, так сказать, в полном здравии. Вообще-то, мы ведь знаем, как умеют умирать русские люди…

Партия в шахматы так и осталась неоконченной. Линькову пора было заступать на вахту.

Ходовые вахты… Сколько их за свою службу пришлось Владимиру отстоять… В жару и в стужу, в шторм и в туман вел он подлодку заданным курсом и в этом находил смысл всей своей моряцкой жизни. Какой бы жестокой ни была к нему судьба, какие бы новые испытания ни посылала ему, Владимир и в мыслях не держал оставить свой корабль. Море было его другом, оно врачевало душевные раны, помогало выстоять в испытаниях.

Дни шли за днями. Давно уже потерян счет боевым тревогам, корабельным учениям и вахтам. Жизнь на подлодке постоянно отвлекала Линькова, требуя его времени, внимания и заботы о подчиненных. Случалось, что о себе и подумать было некогда. В отдалении все, что случилось на берегу, представлялось ему кошмарным сном, к которому не хотелось возвращаться. Его боль, его тоска не стали меньше — просто Владимир стал привыкать к своему новому положению.

В который раз он перебирал в памяти все возможные слова, которые хотела и могла бы сказать ему Лида. Но думалось об этом уже не так тяжело, как прежде. Ему казалось, что он непременно догадается, поймет, какие это слова. Он пытался вспомнить все дорогие и такие родные слова, что говорила ему Лида в самые счастливые минуты их жизни. Думалось, что только так и можно прийти к какой-то догадке. И вполне определенная, ясная мысль пришла самым неожиданным образом…

Владимир стоял ночную вахту в центральном. Близился рассвет. В отсеке было душновато и влажно, будто в нагревшемся предбаннике. Холодные капли конденсата, вызревая на подволоке, тяжело шлепались на карту, по которой Владимир прокладывал курс. Вахта была трудной. Жестокий шторм не утихал вторую неделю. Но учения продолжались. Корабли и вертолеты «противника» упорно гонялись за подлодкой. Чтобы уклониться от надводной группы поиска, приходилось постоянно маневрировать. За ночь несколько раз в отсеках лодки звучал сигнал боевой тревоги. Владимир устал и хотел спать. Приходилось напрягаться, чтобы подавить навязчивую зевоту и не выглядеть перед матросами расслабленным. Но впервые за это долгое плавание Владимир был доволен собой — хорошо поработал, приятно устал и, верно, скоро ляжет спать. Временами казалось, что пришло утешительное равнодушие, при котором нет больше в сердце ни горя, ни радости.

Под утро тишина в центральном становится гулкой и напряженной, как внутренность барабана, которого чуть коснулись пальцами. На вахте нет ни лишнего движения, ни звука. Боцман с ювелирной точностью держит глубину лодки. Вертикальный рулевой, не отводя от репитера глаз, старательно покачивает штурвал. Акустик слушает глубину с такой осторожностью, будто ладонями ощупывает воду перед форштевнем. Через равные промежутки времени в центральном звонит телефон. Вахтенные докладывают о том, как работают в отсеках механизмы.

Владимир стер ваткой с карты накопившуюся влагу и от той точки, где находился корабль, прикинул измерителем расстояние до берега. Земля была далеко. Щелкнув тумблером, включил пеленгатор. Настроился на волну радиомаяка. Передавали какое-то медленное танго. Его мелодия была спокойной, ненавязчивой, словно мечтательная улыбка девушки… И пока Линьков брал пеленг, уточнял место корабля на карте, им завладело странное волнение. Он вспомнил мотив любимого им танго. Тот мотив был памятен ему — это было предчувствие счастья.

Рассерженно, будто поторапливая, прозвенел телефон. Линьков выхватил трубку из зажимов.

— Докладывает первый, системы и механизмы работают исправно, замечаний нет, — одним духом, бойко выпалил Гущин и прибавил: — А можно мне сходить на камбуз за сухариками?

Владимир от такой непосредственности едва не выругался, но потом эта просьба показалась ему настолько естественной, что он сказал:

— Валяйте, да побыстрей.