Минная гавань - [107]

Сенечка обиделся и продолжал говорить не так бойко и уверенно, как начал.

— Точнее, точнее, — все поправлял его Линьков, хотя в душе чувствовал, что не надо этого делать: матрос отвечал неплохо.

Вот Сенечка взглянул исподлобья на Линькова. Они встретились глазами, и матрос замолчал.

— Гущин, у тебя что, бензин вышел? — удивился старшина.

Сенечка, опустив голову, разглядывал носки своих до блеска начищенных ботинок.

Линьков почувствовал, как в нем начинает закипать нестерпимая беспричинная злоба не то на Гущина, не то на кого-то еще, кто ему все время досаждал.

«Да что же ты, балда, делаешь! — попытался Линьков эту злость обратить на самого себя. — У тебя же все мысли на морде написаны. Ищешь козла отпущения, будто и впрямь в твоих бедах кто-то виноват…»

— Не пойму, что с тобой такое? — сказал Чесноков Гущину. — Ты же все это знаешь, как дорогу от койки до гальюна.

Взявшись рукой за пилотку и оттопырив локоть, старшина изобразил на своем широком добродушном лице полное недоумение.

— Старшина, повторите с ним еще раз обязанности по боевому расписанию, — скорее попросил, чем приказал Владимир, чтобы выпутаться из неловкого положения.

Чесноков с Гущиным отошли в дальний угол отсека.

Сели друг против друга: старшина — на разножку, Гущин — на перевернутое ведро.

— Говори, — разрешил Чесноков, глядя в потрепанную, прошедшую через десятки рук книжку матросских обязанностей по авралам и тревогам.

Сенечка вздохнул и начал рассказывать по пунктам все, что знал.

— Веселей! — подбадривал его старшина. — А то бормочешь, как поп над покойником.

От этого случайного напоминания Владимира точно ударило током. Он вздрогнул. Подумалось, что, быть может, в эту самую минуту уже забрасывают мерзлой землей гроб с телом его жены…

Матросы занимались своим делом, но Владимир уже ни во что не вмешивался. Он стоял у бортовых стеллажей с торпедами и плакал без слез, без звука. В это мгновение он навсегда прощался с Лидой…

— Товарищ капитан-лейтенант, время обедать, — учтиво тронул Линькова за рукав старшина.

— Обедать? — переспросил Владимир, не понимая, что от него требуется.

Старшина снисходительно подтвердил:

— Так точно, обедать. Вестовой уже два раза приглашал вас. Разрешите мне бачковых отпустить на камбуз.

— Да, конечно, — как бы опомнившись от глубокого обморока, сказал Линьков, — занятия окончены.

Кают-компания, куда вошел Владимир, помещалась в довольно просторной продолговатой выгородке. Посреди — не слишком широкий обеденный стол, обнесенный по краям буртиком, чтобы во время качки не сползала с него посуда. На переборке — любительская копия с картины Айвазовского «Неаполитанский залив», подарок демобилизованного матроса. Свет больших матовых плафонов — не слишком яркий, мягкий, успокаивающий. Здесь даже разговоры старались поддерживать исключительно домашние, не относящиеся к службе. Старшие офицеры обращались к младшим по именам и позволяли называть себя по имени-отчеству.

Спросив разрешения у командира лодки, главенствовавшего за столом, Владимир сел в свое кресло рядом со штурманом Толей Выриным — невысокого роста, и для своих тридцати лет довольно располневшим, заводным и разговорчивым парнем. По правую руку от командира сидел старпом Зернов, человек пунктуальный, сосредоточенный. У переборки, у картины Айвазовского, было излюбленное место инженер-механика Ильи Фомича Цветкова, ходившего в море последний раз и списывавшегося на берег. Шутили, что его электромеханическая боевая часть — это крепко поставленное куркульское хозяйство, где и ненужный ржавый болт в ящике для запчастей был «учтен и оприходован».

Взглянув на товарищей, проявивших к нему интерес не больший, чем всегда, Владимир догадался, что Юрков никому о его горе не рассказал, а сам делал вид, будто ничего не произошло. И Линьков, убедившись, что расспросы ему не угрожают, успокоился, устало обмяк. Вестовой поставил перед ним тарелку борща и в стакане — суточную порцию сухого вина. Вино Владимир выпил, к борщу еле притронулся. Старпом тотчас заметил, но истолковал перемену настроения Линькова по-своему. Он понимающе зажмурился и наклонил голову, — мол, все будет в порядке. Этот ободряющий жест старпома был настолько мгновенным, что никто, кроме Владимира, не обратил на него внимания. И Владимир даже облегченно вздохнул, оттого что старпомовской проницательности хватило лишь на то, чтобы понять чувства будущего отца, и только. Зернов от своей жены знал, что Лида на днях должна была рожать, но не догадывался, что все уже свершилось…

Владимир боялся соболезнований, как боялся бы их какой-нибудь безногий калека при встрече с преуспевающим и здоровым товарищем своим, с которым они когда-то имели равные шансы на счастье. Как ему думалось, личное моряцкое счастье всегда ограничено сроком стоянки корабля у пирса. Остальное — ходовая вахта. Но чем неприютней море, крепче ветер и круче волна, тем сильней тянет к теплу своего дома. И не оттого ли Владимир особенно дорожил этим теплом, что слишком мало ему, бывшему детдомовцу, этого тепла досталось в детстве? Тепло дома — семья. Когда нет семьи, дом превращается в обычную жилплощадь. Недолгим было его счастье… И не мог он теперь не завидовать товарищам хотя бы втайне. Почти у всех были семьи, им было куда торопиться, вернувшись с моря. Каждый из них мог строить вполне доступные житейские планы. Каждый, но не он. И когда механик после обеда пустился в излюбленные рассуждения по поводу тихой семейной жизни «где-нибудь на бережку», Владимир почти с ненавистью посмотрел на него. Но из-за стола не вышел. Он стал прислушиваться к тому, что механик пытался втолковать штурману и что тот старался опровергнуть. Оба они, как во вкусах, так и во внешности, казались прямой противоположностью один другому. Толя Вырин щеголеват, он даже в море неизменно наглажен и выбрит. При его появлении тугой, регенерированный воздух в отсеке насыщается запахом одеколона. Механик же, Илья Фомич, простоват, неповоротлив, сутул. У него крупная, будто вдавленная своей тяжестью в плечи голова и большие, поросшие волосами руки. Помятые брюки его как-то по-посконному небрежно вправлены в порыжелые, точно измазанные глиной сапоги. В то время как механик говорил, на холеном, гладком лице Толи Вырина то и дело появлялась снисходительная улыбка: давай, давай, Фомич, пока я от твоих доводов не оставил пустого места… Он моложе механика лет на пятнадцать и по званию рангом ниже, что ему совсем не мешает к Илье Фомичу относиться запросто и даже покровительственно. Оба они большие приятели.