Минная гавань - [108]

— Ты вот молодой еще, — убеждал штурмана механик, — к тому же до самой селезенки городской человек, поэтому не можешь понять, что такое запах земли. А я ее, было время, вот этими на тракторе пахал. — Механик показал большие волосатые руки.

— Бедный трактор, — проникновенно говорил Толя, глядя на руки механика, — страшно подумать, что ты этими кувалдами с несчастной машиной делал…

Илья Фомич, не обращая внимания на подначку, допытывался:

— К примеру, куда ты со своей женой ходишь вечером по воскресеньям?

— Да мало ли куда, — отвечал Толя, прося взглядом у Владимира поддержки, — в Дом офицеров, к друзьям или в ресторан.

— В рестора-ан, — укоризненно протянул механик, — а чего бы вам, молодым, почаще в сопки ходить: ты с удочкой часок-другой на озере, а жена с корзиночкой за грибами, за ягодами. Так вот и поймешь, как земля пахнет.

— Много не понюхаешь, Фомич. Кругом зона вечной мерзлоты.

— А отпуск, — не сдавался механик. — Да неужели ты никогда бы не хотел махнуть в какую-нибудь деревеньку, а там — в лес, в поле, на речку…

— Я не идеалист, Фомич. Мне и в Сочи будет неплохо.

— Чего ты не видел в этом Сочи? Я вот ни разу не был на юге и не жалею. Как выйду на пенсию, махну в родные места. Поставлю новый дом, ульи с пчелами заведу, цветы буду выращивать…

— И на базаре по рублевке продавать, — съехидничал Толя. — Ну и кулак же ты, Фомич, будто и коллективизация тебя не коснулась.

— Мели больше, — обиделся механик, — барышником не был и не буду. Что экономный, это да. И порядок во всем люблю. А цветы… на то и цветы. Я их даром отдам — приходи, бери кому надо. Неужели такой я?..

— Нет, не такой, — смилостивился Толя. — Знаю, как получится на самом деле. Никакой ты дом покупать не станешь, и не будет у тебя ни оси́ка, ни гвозди́к. А если даже бы и стал ты «культурным хозяином», все равно бы тоска тебя заела.

— Откуда у тебя такая уверенность? Ты что, на картах гадал?

— Знаю, что не получится из тебя пчеловод. Через полгода попросишься на сухогруз или танкер!

— Поживем — увидим, — смущенно пробормотал механик.

— Так вот и бывает, — сказал командир, сворачивая газету, которую делал вид, что читал. — Море, оно по-своему нами распоряжается — не отпускает на пенсию до «деревянного бушлата». Как бы ни противились ему, здесь оно сильнее нас.

Механик вздохнул и ничего на это не ответил. Юрков поднялся и показал Линькову свернутой в трубку газетой на дверь своей каюты:

— Составьте-ка мне, Владимир Егорович, партию в шахматы. Давненько мы с вами шпаги не скрещивали.

Каюта командира по лодочным понятиям роскошно широка: по ней можно расхаживать при необходимости вдоль и даже поперек. Кровать задернута зеленым бархатным пологом, над письменным столом голубоватый светильник разливает приятный, ласкающий глаза свет. Под ногами ковер, всегда заботливо вычищенный вестовым. Когда нет качки, этот уют командирской каюты создает впечатление ничем не нарушаемой, спокойной жизни, будто лодка стоит у пирса и ничто не мешает сойти на берег.

Игра долго не ладилась. Владимир на этот раз плохо соображал, фигуры на доске передвигал кое-как, безо всякого желания выиграть. Командир нарочно не замечал его промахов и лишь сосредоточенно мурлыкал что-то в усы, постукивая пальцами по столу.

— Куда же вы, — удержал он Владимира от очередного неверного хода. — Мат в два хода. Уберите назад ферзя.

Владимир послушно переставил фигуру на старое место и по-прежнему глядел на доску, ничего не соображая.

Поднявшись, командир принялся расхаживать по каюте, как он любил это делать, когда играл с Владимиром в шахматы. В таких случаях он обдумывал порой не только шахматные комбинации, но и те мысли, которые необходимо было высказать независимо от игры.

— Люблю я, Владимир Егорович, когда мы погружаемся на глубину, — заговорил командир, — кажется, здесь и напряжения, и ответственности больше, а вот на душе как-то спокойней. И вы знаете отчего? — Он интригующе посмотрел на Линькова и продолжил: — Это завораживает подводная тишина. Она — как коварная женщина: ее и желаешь, и опасаешься…

Владимир помолчал, следуя за ходом командирских рассуждений, и спросил:

— Почему вы не женаты, Николай Петрович?

Перестав расхаживать, командир остановился напротив Линькова, изумленно и подозрительно посмотрел на него. Что-то сообразив и смягчившись, повел в сторону бровями и глазами.

— Не знаю… — Николай Петрович таинственно улыбнулся, трогая усы пальцем. — Это неразрешимый для меня вопрос. То ли с годами слишком привередлив стал, то ли настолько предан любви своей единственной, что любая другая казалась бы уже ненастоящей, ложной. — Наклонившись к Линькову, сощурился: — Я догадываюсь, почему вы об этом спросили. Неправильно так думать: если одинок — несчастлив. Тешу себя мыслью, что адмирал Нахимов тоже был холост. Признаюсь, что и эта мысль не всегда спасает, как вспомню, что мог бы вполне дедом стать. Да… моему сыну, останься он в живых, было бы сейчас двадцать лет. Но война… К сожалению, дед без внуков это — всего лишь пожилой человек. У вас все-таки есть дочь. Вы не представляете, Владимир Егорович, как это много.