Минная гавань - [102]

Командир внимательно поглядел на Заварова, словно спрашивая, согласен он с ним или нет, потом распорядился:

— Вот что, Аркадий Кузьмич, сходи-ка ты переоденься в сухое, а как сменишься, дай команду всем, свободным от вахты, собраться в первом отсеке. Будешь читать нам свои новые стихи.

РАССКАЗЫ

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Перекур закончился. На верхней палубе вновь загромыхали, затопали ногами. Но Владимир Линьков никак не мог пересилить себя и выйти из каюты. Не снимая тяжелой меховой куртки и обмятой кожаной шапки, он сидел в кресле и тупо глядел перед собой. Владимир был здоровым, сильным парнем. Его широкое сухое лицо с крупным лбом, проваленными щеками и двумя спокойными складками у большого рта было привлекательным: проступало в нем больше природной доброты, чем служебной строгости. Теперь же во всей его крупной фигуре чувствовалась угнетающая слабость, лицо выражало испуг и растерянность, ожидание нового, еще более невыносимого страдания, которое суждено ему за что-то незаслуженно принять. То был всепобеждающий страх перед одиночеством, была глухая, беспробудная тоска от невозможности что-либо изменить — у Владимира Линькова умерла жена. «Эх, Лида, Лида, как же ты так… — с укором к ней и жалостью к самому себе твердил Владимир, — нам ли с тобой было не жить…»

Странным, непонятным и бессмысленным казалось ему теперь все, что произошло с ним в этот день. Как в тяжком, нескончаемом сне, в памяти всплывали отдельные события, представлялись какие-то печальные лица, слышались чьи-то вкрадчивые, ни к чему не обязывающие слова. И сгущалось, будто сумерки, ощущение полной безысходности. Так случается, когда плывущий через реку человек вдруг почувствует в ногах судорогу: его охватывает ужас, он открывает рот, чтобы позвать на помощь, но вместо этого начинает лишь сильней захлебываться.

Еще утром Владимир готов был считать себя счастливейшим человеком. Лида ждала ребенка. Это событие взбудоражило всю их родню. Из Москвы приехала теща, чтобы на первых порах помочь дочери по хозяйству. Со дня на день ожидали тестя, собиравшегося в отпуск.

Так было совсем еще недавно. Всего лишь несколько часов тому назад Владимир мог еще на что-то надеяться, чему-то встревоженно радоваться. А потом все как в воду кануло… Он не поверил, когда ему сказали, что Лида при родах умерла, оставив после себя девочку. Весть о появлении ребенка он принял как нечто само собой разумеющееся, но возможность появления жизни через смерть казалась ему противоестественной. Он этому отчаянно не верил все то время, пока его куда-то вели по длинному больничному коридору, и сомневался еще, когда ему показывали на приоткрытую дверь какой-то комнаты, откуда нестерпимо несло нашатырным спиртом и еще какими-то резкими больничными запахами… Неузнаваемое, отчужденное смертью лицо жены он разглядел уже потом, сперва увидал свою тещу, едва оправившуюся от истерики и загородившую собой то, что было прикрыто на столе белой простыней. Сквозь слезы теща говорила что-то негромко и жалостливо. Владимир не слушал, не понимал ее. Он отстранил женщину рукой и приподнял простыню…

Даже на похороны он не мог остаться. Подлодку готовили к ответственному выходу в море. Случилось, что заменить Владимира другим командиром минно-торпедной боевой части было уже некогда и некем. Пришлось ему, не поборов в душе собственного горя, заниматься привычными корабельными делами. Он крепился, как только мог, но почувствовал, что нервы у него не выдерживают, и сошел с верхней палубы в каюту, надеясь там хоть немного опомниться.

«Надолго ли теперь хватит меня? — размышлял Владимир. — Пока держусь. А потом?.. Если матросы догадаются, что со мной происходит, я уж больше им не начальник… так себе, никому не нужный на лодке пассажир. — И вдруг вспыхнула злость на самого себя, на свою беспомощность. — Врешь ты все, Линьков, плачешься, как неврастеник, — ожесточаясь, подумал он и потребовал: — Возьми вот, зажми себя… так, чтоб пикнуть не смог. А ну, встать!»

Упершись руками в стол, он поднялся. Решительно отодвинул завизжавшую на роликах дверь и шагнул из каюты. Забыв пригнуться, крепко ударился лбом о притолоку, но не выругался, как раньше, а застонал. И вновь обмяк, почувствовал себя ни на что не способным. Линьков постоял некоторое время в коридоре, отчаянно растирая омертвевшее лицо руками. Вышел в первый отсек и начал взбираться по приставному трапу, тяжело бухая по перекладинам сапогами.

Свежий, крепленный морозом воздух вернул Владимиру привычные ощущения. Под ногами он почувствовал твердь палубы, над головой увидал темную, бесконечно впускавшуюся на него бездну Вселенной… Подлодка стояла на швартовых у пирса, покачиваясь на волне. Береговой прожектор шарил по ее длинному покатому телу, выхватывая из темноты фигуры сновавших по палубной надстройке людей. Внутренность легкого корпуса лодки от цоканья ботинок и сапог гудела, как перевернутое цинковое корыто, по днищу которого молотили кулаками.

Над сопками, над бухтой и над кораблем нависло неподвижное, подсвеченное звездной крупчаткой заполярное небо. Там, где оно сходилось с землей, уже занимались ранние сполохи: бледно-голубое мерцание словно приподнимало край занавеса, чтобы люди могли заглянуть без страха в бездну Вселенной. Владимир стоял на палубе среди людей, но ему было одиноко, зябко и неприютно. Когда Линьков обреченно решил, что вновь утратил в окружающим всякую связь — не способен что-то обдумать, что-либо предпринять, хотя бы просто вразумительно кому-то ответить, — с ходового мостика его окликнули. Линьков с послушным безразличием пошел на знакомый голос.