Минная гавань - [101]

— Это хорошо, когда женщина говорит правду, — горько улыбнулся Аркадий.

— Берта очень гордая, — продолжал Гриша, — ни о чем не просит меня, даже не упрекает. А вот сказала, и — решай как знаешь.

— Что ж тут решать?

— То самое, ребенок может быть…

— И ты ушел от нее?

— Как видишь. Впрочем, не насовсем…

Они помолчали. Гриша всласть затягивался дымом, Аркадий размышлял о нем и о себе. Странно подействовала на него откровенность друга. Она вызвала чувство сострадания не столько к Грише, сколько к самому себе. И у Заварова невольно вырвалось:

— Доброе сердце у твоей Берты.

— То-то и оно, — оживился Гриша, — ведь сам понимаешь: не все золото, что блестит. И потом, какой дурак выдумал, что надо непременно жениться на красавице, да еще с дипломом? Ведь известно, диплом не прибавляет ума — разве что знаний. Простой житейский опыт, если хочешь, это и есть источник мудрости. Только не надо стыдиться этой простоты, — с жаром доказывал Гриша больше самому себе, чем кому-то еще, кто бы попытался ему возразить. — Главное, на Берту можно положиться, как на самого себя. А насчет диплома — нам вполне хватит и одного моего. Вместе так вместе.

За углом дома по траве прошуршали чьи-то быстрые шаги, раздался настойчивый стук в окно.

— Мы здесь, — нехотя отозвался Гриша, поднимаясь с лавки.

Из темноты на освещенную луной сторону двора вышел оповеститель.

— Лешенко? — спросил Аркадий, узнав по стройной, подтянутой фигуре своего старшину.

— Так точно, товарищ лейтенант. Приказано всем немедленно прибыть на лодку. Выход в море.

«Оно и лучше», — наивно подумал Аркадий, словно в море у него разом могли исчезнуть все неприятности и разрешиться все сомнения.

Захватив чемоданчики с вещами, друзья торопливо зашагали по дороге.

Гриша вдруг остановился:

— Как же я так уйду? А Берта?

— Что Берта? — переспросил Аркадий.

— В море мы пробудем неизвестно сколько. Вдруг она ребенка не захочет оставить? Я же ничего ей не сказал.

— Так беги, полчаса у тебя есть.

Сунув Аркадию свой потертый фибровый чемоданчик, Гриша сорвался с места, и скоро топот его ног затих.

Над морем ярилась гроза. Крупный ливень обрушился на лодку. Под напором дождевых струй тяжело пела стальная обшивка бортов, палубы, надстройки. Полыхали низкие молнии, ворчал гром, а за всем этим из-под нависшей крутой тучи лукаво и весело подглядывало утреннее солнце. Раздвигая хмурую, взбитую грозой воду, корабль нацелился форштевнем в середину огромной радуги, словно хотел пройти полным ходом под самой аркой.

Сдернув с головы пилотку и прищурившись, Аркадий сидел на ограждении рубки, наслаждаясь тем, что вода хлещет ему в лицо. Струйки стекали за ворот, но он не двигался. Казалось, что это чьи-то прохладные добрые слезы, будто он встретил такое сочувствие, на которое не мог даже рассчитывать.

Гроза скоро сместилась к горизонту, небо стало голубым, чистым, словно его, как после большой корабельной приборки, привели в полный порядок.

И вдруг Заварова охватило беспричинное беспокойство, точно он забыл или потерял что-то очень важное. Аркадий даже похлопал по карманам своего промокшего кителя.

— Ты что это, Аркадий Кузьмич, вроде как не в себе? — заметил командир, который вышел на ходовой мостик покурить. — Чего плащом не накрылся?

— Забыл, — сказал Аркадий.

— Забыл, значит? — в тон ему переспросил Лука Фомич, как бы догадываясь о его состоянии, но не желая об этом говорить прямо.

— Не то мыло, не то зубную щетку… — искренне соврал Заваров, стараясь не глядеть командиру в глава, — и вспоминать не хочется…

— Плохо, когда вспоминать не хочется, — посочувствовал командир. Достав из кармана записную книжку со стихами Заварова, он спросил: — Уж не это ли забыл?

— Может быть, — без интереса ответил Заваров. — Как она к вам попала?

— Старпом дал.

— Вообще-то выбросьте ее, — неожиданно для самого себя попросил Аркадий.

— Как хочешь. — Командир небрежно размахнулся.

И в следующее мгновение, пытаясь перехватить книжку, Заваров с испуганным, побелевшим лицом кинулся, растопырив руки, к противоположному борту. Лука Фомич захохотал. Смех его обладал такой сокрушительной, искренней силой, что даже стоявший рядом вахтенный рулевой, мало что понимавший в их разговоре и старавшийся показать свое крайнее нелюбопытство, принялся сдержанно фыркать и оборачиваться. Аркадий чувствовал, как этот неудержимый смех все больше захватывает и его самого.

— А ты говоришь, нечего вспоминать, — сказал Мезгин, доставая широкий платок и вытирая заслезившиеся глаза. — Вот мы уходим в подводное плавание, — заговорил он распевно и медленно, уже окончательно успокоившись. — Я тоже часто думаю о том, что мы в душе берем с собой, а что за ненадобностью оставляем на берегу. Простительно еще дома забыть мыло или зубной порошок, но никак не воспоминания. Ведь каждый прожитый нами день, хорош он или плох, — это и есть наши воспоминания. Это, должно быть, страшно, когда в море человеку ничего не вспоминается или он стыдится это делать. Я не знаю, чем он тогда живет… Вот опять месяц, а то и больше берег нам будет только сниться. Дам команду на погружение — и не поминайте нас лихом. Знаю, что придется нелегко: такая наша морская доля, такая служба. Тот в море не выдерживает, у кого не приходит однажды, как у хорошего бегуна, второе дыхание. Ты думаешь, для этого нужны сверхчеловеческие силы? Нет. Нужны воспоминания. Один пишет стихи — это его воспоминания, другой думает о своих детях, спит и каждый раз во сне их видит, а иному втемяшилась в голову березка, помнит, где-то у него дома на задворках росла… Должен в душе у нас, моряков, очень глубокий, непересыхающий колодец быть, чтобы силу черпать оттуда, как живительную воду…