Милость Господа Бога - [14]

К тому же, рассуждал Коун, если я говорю, а он только слушает и я не могу в точности определить, как много и насколько правильно он понимает, то это дает мне ощущение только моего собственного присутствия. Но, возможно, в один прекрасный день у него появится потребность ответить, и тогда к моему присутствию прибавится и его собственное.

И он сам принялся сочинять истории, хоть и не считал себя способным сочинителем. «Потому я и сделался копателем костей, что мне всегда недоставало воображения, — заметил Коун, — хотя по части пересказа того, что я знаю или сам пережил, я достаточно силен. Поэтому, вместо того, чтобы выдумывать то, чего никогда не было, — хотя, надо сказать, то, что сочинили многие другие, вполне могло произойти на самом деле — я просто буду пересказывать увиденное и пережитое. Назовем это моей семейной историей».

— Я второй сын раввина, который прежде был еще и кантором. А сам он был первенцем раввина (зихроно ли-враха[9]), моего дедушки. Дедушку убили во время погрома. Вряд ли доктор Бюндер рассказывал тебе о погромах, так что об этом ты, наверняка, ничего не знаешь.

Буз не среагировал.

— О Катастрофе ты, конечно, тоже ничего не слышал. Если хочешь знать, Катастрофа была Великим Всеобщим Погромом и его неизбежным следствием было Великое Опустошение. В следующий раз я расскажу тебе об этом.

Буз погладил себя двумя руками по груди, показывая, что он полон ожидания интересного.

Коун рассказал, как его отец, выполняя завет дедушки, учился и стал раввином, отдав, таким образом, долг уважения породившему его.

— Следуя тому же принципу, и я избрал путь отца и деда, но сложный комплекс причин увел меня с этой дороги на другую. Я предпочитаю не касаться, по крайней мере сейчас, личных склонностей и событий, которые повлияли на мое решение. Дело не в том, что я уклонялся от выполнения обязательств, но — как бы получше выразиться? — всему свое время и место.

Истины ради Коун все же признал, что одной из существенных побудительных причин была потеря интереса к религии, при том что интерес к Самому Богу у него всегда сохранялся.

— Иначе говоря, сохранялось приятие Первопричин, но отбрасывались их теологические последствия. Поскольку меня продолжало волновать таинство Творения, не стоит удивляться тому, что, в конечном итоге, я обратился к науке. В заключение сказанного замечу также, что, как мне стало известно, именно поэтому мы с тобой сейчас сидим рядом и слушаем друг друга, меж тем как другие ушли в небытие.

Шимпанзе зевнул, а Коун спросил:

— А ты? Что ты можешь рассказать о себе? Где и когда ты встретился с доктором Бюндером? Как он повлиял на твое формирование? Родился ли ты в Америке или, скажем, в Танзании или Заире? Как ты попал на океанографическое судно? Как случилось, что во время Бедствия вся команда и ученые покинули корабль, а ты остался? Я угадываю в тебе прекрасную способность к общению и надеюсь, что, рано или поздно это общение станет возможным и ты мне все расскажешь.

Буз ткнул пальцем в пуговицу на его животе.

— То есть? Ты спрашиваешь или отвечаешь?

Коун разволновался и хотел получить ответ сейчас.

Буз гримасничал, явно пытаясь что-то сказать. Но получилось только нечленораздельное мычание.

Он заметался, запрыгал, стал издавать различные звуки и готов был разрыдаться.

Чтобы его успокоить, Коун завел патефон и поставил пластинку с Кол нидрей[10] в исполнении своего отца. Не теряя уважения к Творцу, певец из самой глубины своей души исторгал великую жалобу, полную страстной любви к Богу, печали о мире и сострадания к человечеству. Сочный баритон потряс своды пещеры. Кантора давно уже не было в живых, а его голос сохранял свежесть молодости. Хорошо, что отец не дожил до Дня Опустошения. Уж эту-то трагедию он Ему наверняка бы не простил! Даже после Катастрофы было немало сомнений и недоразумений.

«Шма, Исроэль, адонай элокейну, адонай эхад… — пел кантор, вознося славу Господу. — Слушай, Израиль! Господь Бог наш, Бог — един…»

На лице шимпанзе было написано крайнее удивление. Он держал лампу над головой с таким видом, как будто перед ним неожиданно возникла кобра и он хотел ясно видеть грозящую опасность. Или тайну. А может быть, он просто пытался разглядеть, откуда несется голос кантора? Коун взял лампу и подвел Буза к патефону. Он объяснил, что голос записан на пластинке, но Буз, даже не взглянув на то, что ему показывали, бросился к выходу и там уставился в темноту. Волосы шевелились у него на голове, зубы сверкали, а в горле клокотало.

Коун поднял лампу повыше.

— Что ты там видишь?

Сколько Келвин Коун не всматривался в темноту весенней ночи, ему ничего не удавалось разглядеть. У него появилось странное чувство: не то ему предстоит бороться с динозавром, не то в пещеру вот-вот влетит дракон во всем боевом оперении. Но ничего подобного не происходило. Ему показалось, однако, что где-то там, в глубине ночи, раздался крик и чья-то тень прошмыгнула между хижиной и лесом.

Коун тихонько вышел из пещеры. Звезд не было видно, но из-за леса вставала изумрудная луна. Он постоял некоторое время, прислушиваясь к ночи. Когда он вернулся, он увидел, что Буз жадно вдыхает раздувающимися ноздрями какие-то запахи, проникающие в пещеру.