Милосердная дорога - [5]

Свободной душой не постиг.

Извечно, торжественно, свято —

Положен во гроб и отпет,

И в мире, где был он когда-то,

Его, первозданного, нет

Но тайну томленья земного

Творит неустанно Господь,

И в явь претворяется слово,

И дух облекается в плоть.

Не латником в тверди небесной,

Водителем благостных сил,

Нет, к жизни и скудной и тесной

Создатель его воскресил.

Безрадостна доля вторая,

Безвестна, бездумна, бедна.

В дощатые стены сарая

Пустынная бьется весна.

Там пахнет травой прошлогодней,

И тучи косятся в окно,

И тлеет в истоме Господней

Прорытое влагой зерно.

В углу, за поленницей ржавой,

Скребется голодная мышь…

Ты, Сильный, Ты, Крепкий, Ты, Правый,

На нем свою волю творишь.

Грызет и скребется у щели,

И точит кору, не спеша,

И в скользком, отверженном теле

Ликует живая душа.

Так вот она, низкая доля,

Предел вдохновенной тщеты —

Проталины чахлого поля,

Прибитые ветром кусты.

Окутаться сумраком топким,

Дрожать в непогоду и в дождь

И славить дыханием робким

Твою милосердную мощь.

«Был как все другие. Мыслил здраво…»

Был как все другие. Мыслил здраво,

Покупал в субботу «Огонек»,

К Пасхе ждал на шею Станислава

И на самой Вербной занемог.

Диагност в енотовой шинели

Прибыл в дом, признал аппендицит

И потом простился еле-еле,

Получив пятерку за визит.

На Святой поведала супруга

С чувством скорби и без лишних слов,

Что в итоге тяжкого недуга

Умер муж, Иван Фомич Петров.

На кладбище ехал он по чину —

По расчету на шесть лошадей.

Провожала доброго мужчину

Группа сослуживцев и друзей.

И, калошей попирая ельник,

Говорил фон-Штрупп, правитель дел:

«Странно, право… Жив был в понедельник,

Нынче ж мертв. Печален наш удел!».

Собеседник ухмылялся тупо.

С крыш текло. Весенний жидкий луч

Отразился от калош фон-Штруппа

И стыдливо спрятался меж туч.

Был Петров чиновником в Синоде,

Жил с женой, стоял за «Огонек».

Ты совсем в другом, читатель, роде —

Адвокат, профессор, педагог.

Веришь только в толстые журналы,

Ждешь реформ, чины не ставишь в грош

И, как все другие либералы,

Просто так — с подругою живешь.

Болен был Петров аппендицитом,

То есть воспалением простым.

Ты умрешь, сражен сухим плевритом,

Осложненным чем-нибудь другим.

И твоя кончина будет чище:

О тебе заметку тиснет «Речь»,

Ляжешь ты на Волковом кладбище,

Где Петров не догадался лечь.

Прах твой к месту вечного покоя

На руках поклонники снесут,

Скажут речь о недостатках строя

И тебя их жертвой назовут.

И погода будет не такая,

И другой, конечно, будет гроб,

Лития особая, другая,

И особый, либеральный поп.

Если там ты встретишься с Петровым,

Ты ему не подавай руки —

Чинодралу с Станиславом новым,

С гнусным воспалением кишки.

Легким взмахом серебристых крыльев

Отделись и пребывай суров:

Ты — Иванов, Яковлев, Васильев,

Не какой-нибудь Петров.

Июль 1913

Земля

И дикой сказкой был для вас провал

И Лиссабона и Мессины.

Ал. Блок

Кружит, в веках прокладывая путь,

Бескрылая, плывет неторопливо,

И к солнцу поворачивает грудь,

И дышит от прилива до отлива.

Отроги гор — тугие позвонки —

Встают грядой, застывшей в давней дрожи,

И зыблются покатые пески

Изломами растрескавшейся кожи.

На окуляр натягивая нить,

Глядит в пространства звездные астроном

И тщится бег свободный подчинить

Незыблемым и мертвенным законам.

А химика прокисленная длань

Дробит куски разрозненного тела,

И формула земли живую ткань

В унылых письменах запечатлела.

Но числам нет начала и конца,

И веет дух над весом и над мерой —

А камни внемлют голосу певца,

И горы с места двигаются верой.

Удел земли — и гнев, и боль, и стыд,

И чаянье отмстительного чуда,

И вот, доныне дерево дрожит,

К которому, смутясь, бежал Иуда.

И кто пророк? Кто скажет день и час,

Когда, сорвавшись с тягостного круга,

Она помчит к иным созвездьям нас,

Туда, где нет ни Севера ни Юга?

Как долго ей, чудовищу без пут,

Разыскивать в веках себе могилу,

И как миры иные назовут

Ее пожаром вспыхнувшую силу?

Над Невой

Поздней ночью над Невой,

В полосе сторожевой,

Взвыла злобная сирена,

Вспыхнул сноп ацетилена.

Снова тишь и снова мгла.

Вьюга площадь замела.

Крест вздымая над колонной,

Смотрит ангел окрыленный

На забытые дворцы,

На разбитые торцы.

Стужа крепнет. Ветер злится.

Подо льдом вода струится.

Надо льдом костры горят,

Караул идет в наряд.

Провода вверху гудят:

Славен город Петроград!

В нише темного дворца

Вырос призрак мертвеца,

И погибшая столица

В очи призраку глядится.

А над камнем, у костра,

Тень последнего Петра —

Взоры прячет, содрогаясь,

Горько плачет, отрекаясь.

Ноют жалобно гудки.

Ветер свищет вдоль реки.

Сумрак тает. Рассветает.

Пар встает от желтых льдин,

Желтый свет в окне мелькает.

Гражданина окликает

Гражданин:

— Что сегодня, гражданин,

На обед?

Прикреплялись, гражданин,

Или нет?

— Я сегодня, гражданин,

Плохо спал:

Душу я на керосин

Обменял.

От залива налетает резвый шквал,

Торопливо наметает снежный вал —

Чтобы глуше еще было и темней,

Чтобы души не щемило у теней.

1920

«Еще скрежещет старый мир…»

Еще скрежещет старый мир,

И мать еще о сыне плачет,

И обносившийся жуир

Еще последний смокинг прячет,

А уж над сетью невских вод,

Где тишь — ни шелеста, ни стука —

Всесветным заревом встает

Всепомрачающая скука.

Кривит зевотою уста

Трибуна, мечущего громы,

В извивах зыбкого хвоста

Струится сплетнею знакомой,

Пестрит мазками за окном,