«Между Индией и Гегелем» - [114]

, 81–82).

Вместо заключения ПОПЛАВСКИЙ И ХАРМС

Во время работы над книгой мне было трудно удержаться от обращения к творческому наследию Даниила Хармса и других чинарей отчасти из-за того, что мои научные интересы довольно долго были связаны с этой творческой группой, но главным образом потому, что Поплавский и Хармс шли параллельными «дорогами», причем как в экзистенциальном, так и художественном смысле. Действительно, оба принадлежали к одному и тому же поколению, вхождение которого во взрослую жизнь и в литературу произошло в момент радикального политического и эстетического «сдвига», предопределившего дальнейшую их судьбу и творческую эволюцию. Оба прошли через этап отрицания авторитетов, причем протест их был направлен не в последнюю очередь против собственных родителей, демонстрировавших откровенное непонимание и даже неприятие художественных экспериментов сыновей. Футуризм, которому оба отдали дань, был одной из форм протеста против «литературы отцов», однако довольно быстро эволюционировал в сторону менее радикальной, но более глубокой поэтики, имеющей основы в метафизике, оккультизме, религиозной мысли и ставящей пред собой уже не столько формальные, сколько содержательные задачи. Естественным образом отход от футуризма у Хармса и в еще большей степени у Поплавского проходил под знаком возрождения интереса к символизму и его пониманию искусства как теургической деятельности. При этом как «реальная», «алогическая» поэзия первого, так и «постфутуросимволизм» второго подразумевали органическое единство футуристических (в широком смысле, вбирающем в себя и заумь, и сюрреализм) и символистских элементов.

Надо признать, что у Поплавского гораздо больше поэтических удач, чем у Хармса, метафизико-поэтическая концепция которого была более амбициозной и менее реализуемой на практике. К тому же она была внутренне противоречива: главная опасность крылась в необходимости открыться навстречу бессознательному и при этом не дать ему полностью поглотить личность поэта, лишить его индивидуальности. Однако если в поэтической сфере издержки концепции сыграли для Хармса скорее негативную роль, то именно они послужили генератором того типа письма, который в полной мере реализовал себя в хармсовской «абсурдной» прозе.

Во второй половине 1930-х годов Хармс еще пишет стихи, но в основном для того, чтобы напомнить себе, что он поэт. Серия «Упражнений в классических размерах» с очевидностью свидетельствует об этом. Для Поплавского же «неоклассицизм» «Снежного часа» оказывается вполне органичным продолжением линии на фиксацию «тихих переживаний», намеченной еще в таких стихотворениях «Флагов», как «Мир был темен, холоден, прозрачен…» и «Солнце нисходит, еще так жарко…».

«Случаи» Хармса и дилогия Поплавского, конечно, имеют мало общего. Для Поплавского характерно полное отсутствие такого важнейшего элемента поэтики хармсовской прозы, как юмор. Поплавский вообще всегда очень серьезен и по отношению к миру, и по отношению к себе самому. Даже ранние его «каламбурные» стихи совсем не смешны, в то время как Хармс и в самых «взрослых» стихах и трактатах оставляет место юмору. Несвойственна Поплавскому и самоирония, что особенно бросается в глаза при чтении его дневников. Написать что-либо подобное «Случаям» он никогда бы не смог.

Однако и у Хармса есть текст, в котором очень мало смешного, — я имею в виду повесть «Старуха» (1939). Путь героя повести, ведущего рассказ от первого лица, можно определить как «из дома на небеса»: в начале текста он покидает свой дом и устремляется в неизвестность, где единственной опорой ему будет молитва, которой текст и заканчивается. Пользуясь термином Мераба Мамардашвили, можно сказать, что Хармса интересует здесь «топология» пути, и в этом смысле «Старуха» является таким же «человеческим документом», как «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес».

Расставленные ниже «дорожные» знаки маркируют этапы жизненного и творческого пути обоих поэтов и могут, как мне представляется, стать основой для сопоставительной топологии двух «духовных маршрутов».

Детство

ПОПЛАВСКИЙ: родился 24 мая (7 июня) 1903 года в Москве.

Отец: Юлиан Игнатьевич Поплавский, из польских крестьян, окончил Московскую консерваторию по классу фортепьяно, был одним из учеников Чайковского, работал дирижером, затем служил в Обществе заводчиков и фабрикантов, почетный гражданин Москвы. Автохарактеристика отца, данная в некрологе сыну: «Его отец был свободный художник — музыкант, журналист и известный общественный деятель». По свидетельству самого Бориса (в изложении В. Варшавского), отец за всю жизнь не прочел ни одного его стихотворения, однако сохранял с ним добрые отношения, фактически содержал его.

Мать: Софья Валентиновна Кохманская, из прибалтийских дворян, окончила Московскую консерваторию по классу скрипки. Характеристика, данная мужем в некрологе сыну: «… принадлежала к стародворянской культурной семье, была европейски образованная женщина, скрипачка с консерваторским стажем». В дневниках упоминается редко и в негативном контексте: «Поскандалив из-за тарелок и прокляв меня родительским проклятием, мама ест, жрет, чавкая» (апрель 1934 г.). Из письма к Юрию Иваску (19 ноября 1930 г.): «Я происхождения сложного: русско-немецко-польско-литовского. Отец мой по образованию дирижер, полурусский, полулитовец. Занимался промышленными делами. Мать — из дворян. Жили богато, но детей притесняли и мучили, хотя ездили каждый год за границу и т. д. Дом был вроде тюрьмы, и эмиграция была для меня счастьем».