Меж двух огней - [33]

Не раз приходилось им вдвоем обороняться от стай злых деревенских псов или от какого-нибудь одинокого бродяги, блуждавшего в поисках легкой поживы от села к селу.

И никто из школьных товарищей не осмеливались тронуть самого Левона — Мурза сразу бросалась на выручку хозяину.

Крепко подружились собака и мальчик. Туманными осенними утрами, темными вечерами, когда под ногами не разобрать дороги, когда у одинокого путника из головы не выходят мысли про разные страхи, про волков, шагал Ле­вон со своей Мурзой и только посвистывал.

Не баловал Левон своего друга и защитника, но верная Мурза терпеливо вертелась у школы до конца уроков и ра­достным визгом встречала мальчика в калитке школьного двора.

Тот бросал ей горбушку хлеба, и собака, проглотив ее целиком, не жуя, смотрела на Левона голодными умными глазами и облизывалась. И ничего больше не оставалось ей делать, как снова бежать впереди своего хозяина, словно проверяя для него дорогу.

Долгое время ничто не нарушало их дружбы, пока Левону не вздумалось завести дома настоящих ангорских кроликов.

Левон смастерил для них клетку. Правда, на одну сто­рону не хватило планок, и пришлось заделать ее еловой корой.

С неделю все шло хорошо, но вот однажды утром Левонова мать пошла доить корову и увидела, что кроликов в клетке нет, а еловая кора в одном месте прогрызена — дырка большая, как раз просунуть голову собаке. Все до­гадались, чья это работа.

Собаки весь день не было дома, а когда под вечер она вернулась, сразу же бросилась к чугуну с водой. Мать угостила ее кочергой, и бедная Мурза чуть успела выско­чить из хаты.

В тот же вечер, в сумерках, Левон позвал Мурзу в са­рай, накинул ей на шею петлю, другой конец веревки пе­рекинул через балку. Еще минута — и собака висела в воздухе.

Наутро ни отец, ни мать ничего не сказали Левону, спустя несколько дней, когда он однажды начал бить корову, которая не хотела становиться на свое место, отец хмуро бросил ему: «С твоим сердцем только мясни­ком быть. И в кого ты удался?»

Новый смысл обретали отцовские слова теперь, когда над Левоном повисла страшная тень совершенного им пре­ступления. Человеческая кровь никому не проходит да­ром, и кто пролил ее, будет жестоко наказан. Так издавна говорят в народе, и это подтверждается жизнью.

Гнетущие мысли, гнетущие воспоминания... А буду­щее рисуется еще более мрачным и неуютным. Он совер­шенно не мог себе представить, что будет с ним через день, через месяц, через год.

Было, видно, уже далеко за полночь, а Лукашик не спал, У него разболелась голова. Он ворочался с боку на бок, не находя себе места.

Захотелось пить. Он встал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, пошел в сени, где стояло ведро с водой. Напившись, уже собирался вернуться в комнату, как вдруг услышал шаги во дворе — тихие, осторожные, у самого по­рога.

Лукашик вспомнил ночных гостей, и мороз пробежал У него но спине.

Убегать? Куда? От них не убежишь...

Послышался стук в дверь. Лукашик подождал немного и на цыпочках вернулся в комнату.

В дверь постучали сильнее.

Лукашик подошел к окну. Осторожно нащупал крю­чок и, стараясь не звенеть, тихо открыл створку — одну, потом другую.

Мелькнула в голове мысль, что надо было бы одеться, а то в белом сразу заметят... Но это было не так важно. Главное — не упустить момент, скрыться. Мягко, как кот, он спустился в палисадник под окном, перескочил через невысокий забор и, пригибаясь, бросился за дом.

«Выжить...— судорожно билось в голове.— Только бы выжить...»

Бессмертный вернулся с задания, когда было уже позд­но: ничего ни изменить, ни поправить. Валя погибла траги­ческой, нелепой смертью. Он винил себя в ее гибели, не мог простить себе ту мягкотелость в отношении к Лукашику, которую проявил полгода назад. Но тогда Лукашик вызывал в душе Бессмертного даже какое-то сочувствие, пото­му что не молил о пощаде, не ползал перед ними на коле­нях, а говорил как равный с равными, хотя у них в руках было оружие. В нем тогда еще тлело что-то живое, челове­ческое.

Ощущение собственной вины усиливало в сердце Бес­смертного боль от горькой, непоправимой утраты. Ее нель­зя было сравнить ни с чем, что до этого довелось пережить парню. Себя он никогда не жалел, разве только в послед­нее время, когда возникли неясные планы будущего се­мейного счастья, когда захотелось скорей закончить кро­вавую войну с оккупантами, когда потянуло к тому, что было уже забыто, заслонено гибелью друзей, взрывами и пожарами, жестокими стычками и боями, беспрерывным лавированием на грани жизни и смерти — его потянуло вдруг к спокойной мирной жизни.

И вот, когда ему показалось, что все вошло в привыч­ную колею, когда он почувствовал прежнюю силу и лов­кость в теле и отбросил сомнения, одолевавшие его во вре­мя болезни, он получил смертельный удар. Да, для него это было равнозначно собственной гибели. Каждый день встречаясь со смертью, он, опустошенный бесконечным перенапряжением воли, очерствевший от частого зрелища умирающих людей, начинал бояться самого себя: от при­роды добрый и чуткий, до войны не мог зарезать курицу, убегал, когда отец звал его помочь заколоть свинью. Для того ли были у него руки, чтобы только держать оружие? Нет, руки давно тосковали по работе, им пора бы уже лас­кать ребенка, обнимать жену, растить хлеб. Но пришли чужеземцы, и он должен был отбросить прочь ненужную мягкость, закалить сердце и волю, чтобы защищать свод край и свой народ. На врага рука его была тверда. И толь­ко враги были виноваты в том, что он стал жестоким. Толь­ко они!