Меж двух огней - [12]

Лукашик полз по клеверу, стараясь как можно быстрее отдалиться от шоссе, и когда ему показалось, что оно да­леко, лег на землю. Гулко стучало сердце. Пахло потом и клевером. Большой рыжий шмель спокойно перелетал с цветка на цветок, собирая мед, и его жужжание тонуло в гуле моторов и взрывах бомб.

Лукашик перевернулся на спину, увидел над собой, как экран, кусок чистого неба, расцвеченный по бокам ненатурально большими головками клевера, увидел, как перечеркивает этот экран незнакомый, чужой самолет, как он ныряет и как из-под его хвоста сыплются вниз блестя­щие шарики. Лукашик невольно зажмурился, услышал пронзительный свист, и совсем недалеко раздалось подряд три взрыва.

Он почувствовал, как под ним трижды вздрогнула земля, в уши ударила тугая горячая волна. Что-то посы­палось на лицо. Он машинально провел ладонями по ще­кам, стряхивая песок, и открыл глаза. Прямо на него что-то падало — какой-то комок, похожий на птицу, толь­ко бесформенный, поцарапанный, неестественно искоре­женный. Он кружился в воздухе, опускался не по прямой, а как-то зигзагом, как слетает с дерева лист при тихой погоде.

Шлеп!

Лукашик вздрогнул. Прямо на живот ему упал стран­ный скрученный комок. С каким-то мифическим страхом Лукашик осторожно взял его и сразу понял, что это: то был узел от вещмешка, стянутый лямкой. Как ножом, его срезало осколками. Мелкие, точно зерна, они сидели в узле, и от них удушливо пахло тротилом, горячим желе­зом и еще чем-то: не кровью ли, не свежим ли трупом, не смертью ли?

Снова и снова его обсыпало песком, комьями земли, иссеченным клевером; то ближе, то дальше с визгом рва­лись бомбы и осколки со страшным свистом пролетали над его головой, а Лукашик лежал и, уткнувшись лицом в землю, ждал... Жизнь и смерть в равной мере были те­перь хозяевами его судьбы, жизнь и смерть вели торг за его голову. Жизнь брала тишиною, шелестом ветра, запа­хом цветов; смерть оглушительно ревела моторами, скре­жетала осколками, засыпала землею. Голос жизни тонул, пропадал, гибнул в хаосе этих диких, нечеловеческих зву­ков, и все-таки он жил и был даже сильнее этой похорон­ной какофонии, и в конце концов — победил!

Внезапно хлынула тишина...

Лукашик боится верить своим ушам, боится шевель­нуться, чтобы не спугнуть ее, лежит и вслушивается, вби­рает ее всеми клетками своего тела, пьет, как чудодей­ственный напиток и не может напиться. Только тогда по-настоящему оценишь жизнь, когда ее у тебя хотят отнять...

«Лежать или ждать команды?» — думает Лукашик.

И лежит, ждет, переполненный счастьем от сознания того что он жив, что цел, что смерть обошла его стороной.

Но вот долетел до него слабый стон и развеял всю ра­дость короткого затишья.

Стонал кто-то совсем близко —- слышны были даже хрипы и бульканье в горле.

Лукашик приподнялся, огляделся вокруг. Кое-где из клевера тоже выглядывали головы. Там-сям на поле вид­нелись желтые заплаты — следы разрывов. Лукашик встал на колени, а потом, опираясь на винтовку, поднялся во весь рост. И в тот же миг ему снова захотелось сесть — так задрожали ноги и внезапная слабость охватила все тело. Он закрыл лицо ладонью, будто защищаясь от яркого света, но то, что увидел, стояло перед глазами.

Он встряхнул головой, стараясь развеять страшную картину,— напрасно: она засела в памяти, словно заноза. Почти на самом краю неглубокой воронки ничком лежал боец. Весь его правый бок от ног до головы был словно разрезан огромной пилой. И рядом лежал, тоже распоро­тый, со срезанным узлом, вещевой мешок бойца, отбро­шенный взрывом чуть подальше от воронки.

Лукашик постоял минуту, потом, волоча ноги по гу­стому клеверу, пошел к дороге, так и не отнимая ладони от лица. Стонов он больше не слышал, слышал только шарканье ботинок и странно далекие голоса команды, хотя он знал, что люди еще недавно были тут совсем близко.

6

Теперь они уже не боялись самолетов — над их голо­вами раскинули свои густые шатры вековые деревья. Бойцы шли не спеша, отдыхая душой после налета, кото­рый порядком выкосил их ряды. Шли хмурые, молчали угрюмо. Они почернели за эти дни, обросли бородами, обмундирование стало грязным. Брели раненые, выделяясь набрякшими кровью бинтами. Усталость и смертная тоска были в глазах этих бойцов, которые только и знали, что отступать, и еще ни разу не почувствовали окрыляющей силы победы.

Лукашик, раздувая ноздри, всей грудью вдыхал настоенный на лесных травах влажный воздух, шел, высоко задрав голову, любуясь раскидистыми кронами деревьев, порой срывал с березы листок, брал его в рот, жевал горь­кий хвостик. Это как будто успокаивало, отгоняло мрач­ные мысли.

Мысли и в самом деле были невеселые. В голове все время крутился вопрос: до каких пор они будут отступать? Где та, вооруженная по последнему слову техники армия, которой мы так гордились недавно? Лукашику иногда на­чинало казаться, что ее и не было совеем, — если б была, не пришлось бы им вот уже который день без передышки идти на восток, бросая на произвол судьбы все, что не может убежать, чего нельзя забрать или уничтожить. Немцев теперь остановить трудно, никакие водные рубежи, никакие природные преграды, за которые можно уце­диться, не помогут измученным отступлением бойцам одержать такую лавину. Тут нужна хорошо подготовлен­ная, глубокая оборона, сквозь которую не смог бы про­биться с первого удара этот стальной вражеский клин...