Меж двух огней - [13]

В сумерках поредевший батальон выбрался из леса. На опушке сделали привал, каждый взводный подсчитал своих бойцов, строго приказал никуда не отлучаться.

Отделение сержанта Букатова собралось вместе. Кто сидел на разостланной плащ-палатке, кто лежал прямо на траве, кто перематывал мокрые и вонючие от бесконеч­ной ходьбы портянки.

Лукашик, глубоко задумавшись, сидел, опираясь спи­ной о шероховатый комель березы. Винтовку он повесил на тонкий березовый сук. Она опротивела ему и казалась совсем ненужной, так как ни разу не потребовалась для обороны, не выручала из беды, а только резала плечо, ме­шала ползти и бежать. С патронами проще. Лукашик вы­сыпал их из вещмешка, остались только в патронташе, да и те не нужны. Но теперь Лукашик думал не об этом. Ему не давала покоя назойливая мысль, что сопротивле­ние бесполезно, что зря они отступают, пора расходиться по домам. Это была страшная мысль, Лукашик боялся высказать ее вслух и даже оглядывался по сторонам — не замечает ли кто по его лицу, что на уме у него такая крамола?

Но нет — Солоневич жевал сухарь, Чижов зашивал дырку на колене, сержант Букатов копался в винтовке, регулируя сбитую мушку.

Странные отношения теперь у Лукашика с сержан­том. Они стараются не замечать друг друга, не встречаться глазами, только если один отвернется, другой пронзит его взглядом, повернется в другую сторону и молчит. И все с того памятного вечера, когда Лукашика вызывали к комбату. Они не говорили больше об этом, не касались больного вопроса, хотя у каждого что-то вертелось на языке.

— Подъе-о-о-м! — донеслась протяжная команда. Лукашик, кряхтя, медленно поднялся, согнул-разогнул руки, вскинул на спину вещевой мешок.

Шурша листвой, бойцы выходили на край леса, строи­лись. Слышались голоса команды, выкрики отделенных поднимавших людей — некоторые успели даже заснуть.

Очертания деревьев расплывались в вечернем сумраке который уже окутал лес, но в поле еще был редок. Трудно было узнать своих — все выглядели похожими друг на друга, как километровые столбы.

Они прошли с полверсты, как Лукашика вдруг бросило в жар: он же забыл винтовку! Мысли замелькали, сбивая одна другую. Сказать сержанту? Или просто потихоньку шмыгнуть в кусты и вернуться на то место? Что будет, если узнает начальство? Через минуту он, однако, успо­коился. Подумаешь, винтовка! Не такое бросаем, и никто не плачет, никто не отвечает, никого не расстреливают. Глупости!.. Надо сказать сержанту. Что будет, то будет!

Сержант Букатов воспринял эту недобрую новость с несвойственным ему спокойствием и этим очень удивил Лукашика. Сержант попросил разрешения у взводного, и через минуту они вдвоем то шли, то бежали назад.

Лукашик боялся только одного — чтобы никто не за­брал винтовку, иначе он пропал. Не хотелось ударить в грязь лицом перед этим выскочкой, который будет рад его беде и в душе посмеется над ним.

В темноте нелегко было отыскать ту самую березку, и они долго ощупывали каждое дерево в том месте, где недавно отдыхал весь батальон. Наконец-таки Лукашик нашел дерево и с радостным восклицанием снял с сука свою «немилую». Он был рад не винтовке, а тому, что она снимала с него ненужную ответственность, смывала с него лишнее пятно.

Немного спокойнее, чем шли сюда, пустились Лука­шик с сержантом догонять своих. Они шагали рядом, тяжело дыша от быстрой ходьбы, оба молчали. Лукашик ждал нагоняя от командира и не хотел первым начинать разговор, чтобы сержант не подумал, что он, Лукашик, просит у него прощения и кается в своих грехах.

Возможно, сержант понял это, так как в конце концов он повернулся к Лукашику и с мягким укором в голосе сказал:

— Ну и штатский же ты человек, Лукашик! Прямо баба, да и только!

— Все родятся штатскими,— нехотя ответил Лукашик. Он с облегчением почувствовав, что сержант наконец смягчился.

— Правильно,— согласился сержант.— Однако беда заставляет людей браться за оружие, хочешь не хочешь. А раз взялся — держи так, чтобы никто не выбил его из рук, а не то что сам потерял,— уже не совсем доброжела­тельно говорил сержант, переходя на знакомый поучи­тельный тон.

Лукашик промолчал, хотя хотелось сказать многое,— все то, что не давало ему покоя в последние дни отступле­ния: что сопротивляться бесполезно, что надо бросать винтовки и, пока не поздно, пробираться домой.

— Знаешь, чем это пахнет? — не отставал сержант, решив, видимо, что Лукашик испугался.

— А ты не пугай,— равнодушно сказал Лукашик.— Еще неизвестно, как мы сегодня переночуем.

— Нигде не денешься,— успокоил его сержант.— Лишь бы сам не убежал.

— A-а, так ты нарочно пошел со мной, боялся, что убегу,— только теперь дошло до Лукашика, почему так быстро был решен вопрос, кому возвращаться за поте­рей.— Зря старался.

— Не криви душой, Лукашик, я тебя немного раску­сил,— голос сержанта звучал весело.— Слабый ты чело­век, что-то в тебе надломлено. Веры маловато. А когда человек не верит в то, что делает, так он или совсем ни­чего не сделает, или испортит.

— А ты веришь? — в упор спросил Лукашик.

— Я — верю,— твердо ответил Букатов.— Верил и верю. Мы...— он сделал паузу — специально или не нашел нужного слова.— Все это временно... Мы вернемся сюда. Вот увидишь.