Метелло - [41]

Брать деньги у ростовщицы сначала пришлось, чтобы снять квартиру и обзавестись хозяйством, потом при рождении Либеро и, наконец, чтобы купить кой-какую обстановку. Теперь помимо комода у них был шкаф, лампа с абажуром и умывальник. Но в этот последний раз Эрсилия заняла деньги вопреки желанию Метелло, и их долг снова вырос до первоначальных размеров.

— А если не занимать, то с нашими заработками ничего не купишь.

— И большие проценты дерет с вас эта ростовщица?

Район, где они теперь жили и где их окружали люди, пожалуй, чуть поприличней, по сути дела был тем же Сан-Фредиано. Между соседями секретов не было. Когда в первое время Метелло еще находился под надзором полиции, это ни у кого не вызывало неприязни.

— Ведь он сидел из-за политики.

— У меня в этом деле тоже есть кой-какой опыт, — говорила жена мастера мозаичных работ. — Мой дядя… Ах, сколько слез пришлось из-за него пролить бедной мамочке!

Нетрудно было понять, что дядя этот для нее ровным счетом ничего не значил и что она просто была пустоватой девчонкой, любившей почесать язык. Но Эрсилия тоже была не прочь поболтать, и теперь, когда она покинула родное Сан-Фредиано, ей пришлось заводить новые знакомства с теми, кого она встречала на лестничных площадках или переговаривалась из окна в окно. Поэтому вскоре Ида Ломбарди, хоть она и была моложе и только недавно вышла замуж, сделалась ее подругой. Они ходили друг к другу в гости, а однажды в воскресенье вместе с мужьями отправились на утреннее представление в театр Пальяно смотреть балет «Эксельсиор»[34]. После картины, в которой превозносилось сооружение Симплонского туннеля, Метелло аплодировал без устали, «словно ему за это заплатили», и заразил своим энтузиазмом не только галерку, где они сидели, но даже партер и ложи. Он не отбил себе рук лишь благодаря мозолям.

— Это все его убеждения, — поверяла Иде свои мысли Эрсилия. — Такие люди, как Метелло, не были бы сами собой, если б вели себя иначе. Меня приучил к этому еще мой отец. Метелло даже намного сдержаннее, чем папа. Он социалист, а не анархист. Ах, да! Ведь вы в таких вещах не разбираетесь! А нам из-за этого пришлось покинуть Сан-Фредиано: Метелло сразу обзавелся там друзьями, а полицейский комиссар запретил ему встречаться с ними. Особенно с Джаннотто. Они оба каменщики и познакомились в тюрьме. А я с женой Джаннотто — Аннитой — дружу с детства! В конце концов получилось так, что по вечерам мы должны были сидеть дома, как куры на насесте. Метелло не хотел, чтобы у полиции был повод придираться к нам. Он решил как можно скорее выйти из-под надзора. А это зависит от хорошего поведения и прежде всего от отзыва, который даст в квестуру полицейский комиссар. Он же без конца твердил Метелло: «Почему ты не переедешь отсюда, Салани? Ты ведь даже родился не в Сан-Фредиано! Переселись в другой район, порви со своими друзьями — сам знаешь с какими, — для меня это будет такое облегчение!» С друзьями, конечно, порывать нельзя, а на другую квартиру переехать можно. Ну а поскольку все равно рано или поздно нам надо было перебраться от матери, чтобы избавить ее от хлопот, да и ребенок вот-вот должен был родиться, мы и решились…

Ида вздыхала. Она теперь стала подругой Эрсилии и поэтому время от времени должна была выражать ей свое сочувствие.

— Это все верно, — рассудительно говорила она. — Но вольно ж было синьору Метелло лишать себя удостоверения о благонадежности! Такой приличный человек, как он, — вы ведь его не ревнуете? — такой приличный, что по воскресеньям даже не похож на каменщика.

— Не вздумайте говорить ему этого! Он так гордится своей профессией! А кроме того, знаете, как это бывает с такими людьми?.. Убеждение в том, что все равны, что каждый имеет право на труд и на то, чтобы его не эксплуатировали, — уж если войдет в кровь, то становится их второй натурой! И потом разве это не то же самое, что говорит нам священник, когда читает евангелие?

Ида широко раскрывала большие черные глаза. Волосы у нее были такие же темные, как у Эрсилии. Выйдя замуж за хорошего мастера, Ида теперь командовала им, как хотела, несмотря на то, что была моложе его почти на пятнадцать лет. В Сан-Фредиано редко случалось, чтобы муж находился под башмаком своей жены.

Раз в неделю Эрсилия посещала родные места, чтобы проведать мать, которая ни за что не хотела покидать свою улицу: «Я много ходила в своей жизни, — говорила она, — но перейти через Арно для меня всегда было целым событием». Она по-прежнему плела сиденья для стульев и сторожила квартиру в ожидании сына, который несколько месяцев назад уехал отбывать военную службу. Эрсилия писала ему под диктовку матери и посылала то шесть, то десять сольдо, а иной раз и лиру, что зачастую составляло почти половину ее собственного заработка. Как будто он был в ссылке, точь-в-точь!

Потом шла к Анните, к Лидии Мартини, оставшейся вдовой после смерти Пизакане, отдавала деньги ростовщице. И так она обходила всех своих знакомых и узнавала то печальные, то радостные новости. Токарь Фьораванти умер в ссылке на острове Лампедуза. Сообщение об амнистии, по которой ему сбавили десять лет из тринадцати, пришло слишком поздно: артрит опередил его. И вот уже год, как умерла Миранда, умерла совсем не так, как ей хотелось бы. Она мечтала о баррикадах, у ее изголовья вместо иконы висел портрет Красной Парижской Девы