Метелло - [12]

Глаза у него слипались. Ему казалось, что, насыщаясь, он только теряет силы, вместо того чтобы их восстановить. Но Метелло был здоровый деревенский парень, и хотя он чуть не засыпал за столом, однако, выпив залпом стакан вина, нашел в себе силы заговорить.

— Мне во что бы то ни стало надо заработать денег. У меня нет никого на свете. Мой отец утонул в Арно.

— Когда? — спросил его кто-то, может быть Учитель: он уже не различал их лиц. — Лет пятнадцать назад?

Метелло утвердительно кивнул головой и, отодвинув тарелку, опустил голову на руки. Он услышал, как кто-то выругался и так стукнул кулаком по столику, что столик задрожал.

— Смотри-ка, значит, так оно и есть, — сказал Учитель. — Они похожи как две капли воды.

— Сынишка Какуса!

— Сирота — 32, утопленник — 26. Сегодня же поставлю на эти цифры в «лотто»[9],— сказал старик Пестелли.

Метелло уже спал крепким сном пятнадцатилетнего подростка, прошагавшего всю ночь и проработавшего все утро на голодный желудок; сказалась усталость, обилие впечатлений, наспех проглоченный обед. И сколько беднягу ни трясли, разбудить его так и не удалось. Бетто был вынужден взвалить его на спину и тащить через площадь Санта-Кроче, мост Грацие и сад Серристори к себе, в Сан-Никколо, в каморку, которая находилась как раз под комнатой, где когда-то родился Метелло.

Бетто приютил его на эту ночь, да так и оставил у себя. Учитель оказался старым другом Какуса. Он жил совершенно один и был большой любитель выпить, так что к вечеру спускал все заработанное за день. В его голубых глазах появлялась тогда какая-то одержимость, он шел на улицу и затевал драку с первым встречным. Если ему попадались карабинеры, он бросался и на них, хоть и был под надзором полиции. И каждый раз он выходил из тюрьмы с твердым намерением «начать новую жизнь, теперь уже всерьез».

Бетто получил образование и умел говорить.

— В одной из своих брошюр Кафьеро[10] пишет… — начинал он обычно.

Брат его служил в гражданском инженерном управлении, отец был адвокатом и вместе с Джузеппе Монтанелли[11] сражался при Куртатоне.

— То, что я делаю, когда выпью, — говорил Бетто, — противно всем моим убеждениям.

Но долго удержаться не мог: он напивался и выходил на улицу с криками:

— Грабители! Умберто[12] — палач! Мы взорвем Питти! Взорвем собор Святого Петра и Квиринал[13]! Создадим Коммуну! Да здравствует Кафьеро!

Если его сразу же не уводили в полицию, то через некоторое время находили бьющимся в судорогах между клумб сада Серристори, неподалеку от дома. Он забирался туда, подобно зверю, инстинктивно прячущемуся в свое логово, чтобы залечить раны.

— Ты не думай, что все анархисты ведут себя, как я, — говорил он Метелло, когда бывал трезвый. — Настоящие анархисты не похожи ни на меня, ни на твоего отца. Он был хороший человек, но в этом не отличался от меня, и тебе не следует идти по его стопам. Помни, что анархия — это великая идея, это свобода из свобод, а не только свобода пить сколько вздумается, и ее не запятнать грешникам вроде меня. Анархистами были такие люди, как Кафьеро, Кропоткин, Бакунин; среди них были Годвин, Штирнер[14]. Эти двое, правда, сортом похуже. Анархистом был и Прудон… Ты запоминай эти имена. Тебе надо их знать… А у нас в Сан-Никколо был такой сапожник Ремиджо Бенвенуто. Вот это был анархист! Мы с твоим отцом ему в подметки не годились.

— А моя мать? — спрашивал Метелло.

— Твоя мать… — говорил Бетто, и в глазах его появлялась теплота, которая не могла укрыться от мальчика, — если бы она была верующей, ее объявили бы святой. Но она была атеисткой, любила свободу, любила жизнь, несмотря ни на что. Она была очень красивая женщина. От нее ты унаследовал высокий рост, хотя в остальном — вылитый отец.

Здесь Бетто обычно умолкал, но однажды он добавил:

— Нужно сказать, что твоя мать была более стойкой, чем отец. Когда ты родился, а она умерла, я был в тюрьме. В тот раз я просидел целый год, да еще столько же отбыл в ссылке на Липарских островах, а когда вернулся, то и отца твоего уже не застал в живых. О твоем существовании я и вовсе не знал.

О своей семье, о родителях, о брате, который был еще жив, Бетто никогда ничего не рассказывал: говорили, что родные отказались от него. Когда Метелло спрашивал: «Почему ты работаешь на рынке? Ведь ты получил образование?» — Бетто отвечал: «Да потому, что лучше этого ничего не придумаешь. Работаю, когда вздумается, поденно. Хозяев надо мной нет. И еще потому, что только на рынке можно встретить людей, которые мне по душе и с которыми стоит перекинуться словечком».

Для Метелло Бетто стал родным отцом; отца он не знал, но представлял его себе похожим на Бетто, правда, менее образованным, но таким же великодушным и добрым.

Бетто запретил ему возвращаться на рынок.

— Да, это лучшая работа на свете, — сказал он, — но она не для тебя: ты должен выучиться какому-нибудь ремеслу.

Бетто поехал в Ринчине, чтобы узнать, не разыскивают ли Метелло родные через карабинеров, а также привезти ему хотя бы еще одну рубашку и куртку, оставленные мамой Изолиной.

Вернувшись, он сказал:

— Дело обошлось без карабинеров, все уже успокоились. Бабушка просила передать, что будет молиться за тебя. Она говорит, что у тебя не было другой одежды, кроме той, в которой ты убежал.