Метелло - [106]

— Во всем виноват только я, она тут ни при чем. Но и я тотчас же раскаялся.

Эрсилия снова прижалась к нему влажным от пота бедром и спросила:

— Ты в этом абсолютно уверен?

— Если хочешь, можем все это выяснить.

— Она сейчас уже на взморье.

— Значит, выясним, когда вернется.

— Вернувшись, они, кажется, переедут в другой дом. Об этом она сказала не мне, а Челесте, когда они переговаривались через окно.

— Вот как, переедут?! — воскликнул он. — Это мне уже не понятно.

— Я тебе объясню, — отвечала она. — Только не сейчас, а завтра. Ты не спал уже двое суток.

— Я не хотел тебя обидеть. Но уж так получилось.

— Представляю себе!

— Ты не можешь себе представить… Только сердце тут ни при чем.

— Надеюсь.

— Это правда, можешь мне поверить.

— Для этого нужно время.

— Но ведь конец света еще не наступил!

— О, конечно, нет! Но это могло быть началом конца.

— Тоже нет.

— Надеюсь, — повторила она, — иначе я не стала бы и говорить с тобой об этом.

— Но как ты обо всем так быстро догадалась? — спросил он и сразу же заснул.

Эрсилия продолжала лежать неподвижно между мужем и ребенком, которые спали, повернувшись к ней спиной. Стало светать, она слышала, как кучер открывал каретный сарай, как отправился первый дилижанс, как появился разносчик молока. Она встала и, как обычно по утрам, положила кувшин для молока и деньги в корзинку, которую спустила на веревке из окна. Втаскивая ее обратно, она увидела, что на углу виа Микельанджело показались полицейские. Их было трое, они остановились перед ее подъездом. Эрсилия смотрела на них и чувствовала, как холодеет сердце.

В тот же самый час, одновременно с Метелло, были арестованы все, кто входил в группы пикетчиков, в том числе Джаннотто, Корсьеро и анархист Фриани. Их было уже не двадцать один, а Девятнадцать: не хватало старика Липпи и маленького Ренцони, которые теперь были в мире и с богом и с квестурой. Арестованным вменялось в вину «сопротивление полиции и попытка нападения на нее, подстрекательство к мятежу и участие в преступлении». Вот уж нелепость! И действительно, их оправдали, но только после того, как они просидели под следствием шесть месяцев. Сто семьдесят пять дней — день за днем — они провели в тюрьме Мурате.

Глава XXVI

Так, вдали от семьи, Метелло отметил свое тридцатилетие; так во второй раз попал он в тюрьму; и так в то утро, когда его арестовали, он в третий раз очутился в полиции. В той же самой «карбонайе», где он сидел юношей, когда пытался разыскать Бетто. Он вновь оказался в одной камере с воришками, похожими на тех, прежних; здесь были те же полицейские, тот же комиссар-сицилианец, сквозь решетку был виден тот же двор. Только не было больше Микелы, а ему самому исполнилось столько же лет, сколько было тогда Келлини. Но там, где окно выходит во двор — пусть даже не обычное окно, а волчья пасть «карбонайи», — всегда найдется какая-нибудь девушка, поющая с утра до вечера. Красивая ли она, честная ли, здоровая ли? На этот раз девушка пела еще более старинную песню, которая напоминала Метелло не Микелу, а Неаполь и солдатскую жизнь.

В лунном сиянье

Море блистает,

Попутный ветер

Парус вздымает.

Тюрьма Мурате тоже не изменилась с мая 1898 года. Те же камеры и те же прожорливые клопы, та же зловонная параша и невыносимая духота, а едва наступит осень — сырость и холод. Но в большой камере, куда их поместили после допроса, теперь находились друзья, единомышленники, товарищи по работе. Они отлично ладили между собой. Кроме Джаннотто, здесь был Корсьеро, который обучил Метелло искусству каменщика и который теперь, за неимением колоды, обучал его в теории карточным фокусам и день за днем рассказывал содержание «Трех мушкетеров». Этот пятидесятилетний человек был восторженным, словно ребенок. Здесь же находился и анархист Фриани. Метелло не во всем был с ним согласен, но как только тот начинал говорить, все слушали его с разинутым ртом. В его рассказах о Коммуне было нечто новое даже для стариков: оказывается, там социалисты и анархисты действовали заодно и погибли у одной и той же стены.

Никто из входивших в группы пикетчиков, попав в тюрьму, не проявил малодушия, никто не заикнулся о том, что, выйдя на свободу, не возьмется за старое. Ведь они только защищали себя и других в борьбе за кусок хлеба и за то, чтобы их труд вознаграждался если не в меру пролитого пота, то хотя бы «в пределах разумного минимума». Им казалось, что они были правы. Смерть Немца не тяготила их совести, а скорее взывала к отмщению. Сейчас, когда они находились в тюрьме, их семьи не были брошены на произвол судьбы: каждую неделю они получали, правда, небольшую, но бескорыстную помощь от Палаты труда, кассы взаимопомощи и лиг. А кроме того, в каждой семье оставались женщины, как и прежде не падавшие духом. Этим матерям и женам достаточно было твердого обещания, что по выходе на свободу их сыновья и мужья примутся за старое только в том случае, если снег выпадет в августе, если море высохнет, если «Спьомби станет кирасиром». Пешетти создал небывалую по мощи адвокатскую коллегию; если начнется процесс, выступит даже сам Турати. Он будет защищать их, как восемь лет назад защищал сицилийские союзы, так же как четыре года спустя, когда он оказался в самом центре движения. Даже если бы это вновь грозило ему каторгой, с которой он совсем недавно вернулся. Он говорил малопонятным языком, не так просто, как Пешетти или Бастьяно, но в конце концов его отлично понимали. Джаннотто помнил отрывок из его речи, произнесенной по поводу приговора Барбато. Вот примерно что там говорилось: