Метелица - [68]

Антип Никанорович кликнул Анютку:

— Сбегай-ка, внучка, за хлопцами. Видишь, батька Максимкин возвернулся.

Худенькая Анютка зыркнула с любопытством на Захара, сказала: «На болоте они», — и шмыгнула из горницы. Захар хотел было остановить Анютку, дать ей гостинец, да махнул рукой. Две Анюткины косички уже мелькнули за окном.

— Тимофеева, никак? Вытянулась — не признать.

— Растут, — согласился Антип Никанорович. — Сына-то не запамятовал?

Захар вздохнул и ничего не ответил. Он достал из галифе пачку «Казбека», покрутил папиросу в толстых волосатых пальцах, в которых она казалась соломинкой, вжикнул никелированной зажигалкой и глубоко затянулся. Его могучая шея слегка вздулась и покраснела.

В этой хате, здоровый, занявший полдивана, Захар казался необычным, чуть ли не диковинным существом. Или же глаза дедовы отвыкли за войну видеть здоровых людей? Захар за эти годы мало изменился, разве загрубел на вид и еще больше раздался в плечах. Казалось, даже война шла ему на пользу. Загорелое скуластое лицо его было по-мужски красиво: широкие, четко выделяющиеся губы, густые, нависающие карнизами черные брови, уверенный, с хищным блеском взгляд и три морщины на крутом лбу, под такой же, как и брови, смолистой шевелюрой, кряжистые ноги в хромовых сапогах стояли твердо, будто приросли к половицам, косматая грудь под расстегнутой гимнастеркой вздувалась ровно и медленно, а если добавить ко всему этому сверкающие медали, то — жених на всю округу. Недаром бабы любили Захара. Единственно, что ему не шло, это улыбка. От такого мужика следовало ожидать перекатистого смеха, но улыбка была какой-то ненатуральной, будто придуманной. Не улыбка — насмешка.

— Што ж о своих не любопытствуешь? — спросил Антип Никанорович, оглядев гостя.

— Чего спрашивать? Знаю, — ответил Захар и поморщился. — От Гомеля с Иваном Моисеевым в одном вагоне ехали. Так что… Долгий то разговор… И особый, — добавил он, помолчав.

Поговорили минут пять: кто вернулся? кто погиб? Антип Никанорович видел, что Захару не сидится, а вставать, не поговорив, неловко.

— Поживешь пока у нас, — сказал он. — Располагайся, потом покалякаем.

Захар зазвенел медалями, поднялся.

— Пока хлопцы прибегут, я пройдусь, гляну там… — Он имел в виду свой двор.

— Погорело все…

Прогибая половицы своим тяжелым телом, Захар вышел во двор. Антип Никанорович потоптался в горнице, покосился на чемоданы в углу, чмыхнул недовольно носом, поворчал и подался вслед за Захаром. Хочешь не хочешь, а гостя надо потчевать, придется проведать Капитолину. «Опять к этой лярве!» — ругнулся Антип Никанорович. Но другого выхода не было, и он подался со двора.

На улице — ни души, только Захар стоял у пепелища своего двора и задумчиво дымил папиросой. Он заметил Антипа Никаноровича и окликнул его:

— Куда, Никанорович?

— Раздобыть надо, — показал он пустую бутылку.

— Не ходите. Этим я запасся.

— Ну, коли так… — Антип Никанорович пожал плечами. К Капитолине ему страсть как не хотелось идти. Приблизился к Захару, остановился.

На месте Захаровой хаты был неровный, в буграх и ямах, пустырь, густо заросший бурьяном, репейником, лопухами и крапивой; на месте грубки поднималась молодая березка, такая же березка стояла в углу, где было когда-то гумно. Откуда взялись эти березки, никто не знал, потому что в Метелице их не было, не считая двух-трех на краю деревни. Ни золы, ни обугленных головешек не видать, даже печную трубу и саму печку растянули по кирпичику еще прошлым летом. В бурьяне копошились куры, и чей-то поросенок рылся в запущенном саду.

Захар жевал мундштук папиросы и хмуро сопел. Антип Никанорович его не трогал, не заговаривал, зная, что любые слова сейчас излишни. Захар так же молча докурил, сплюнул окурок, пнул сапогом обломок кирпича и повернулся.

— Ничего, — сказал он со злой усмешкой и опустил ресницы, — они свое получили с лихвой!

И по этой усмешке, по сдержанному самодовольному голосу было понятно, что Захар знает за собой что-то страшное, о чем вслух не говорят.

«Попил кровушки людской», — подумал Антип Никанорович с отвращением и в то же время жалея его.

— Зачнешь строиться? — спросил Антип Никанорович, чтобы только нарушить тягостное молчание.

— Зачну, — прогудел Захар и шагнул прочь от пепелища.

Хлопцы еще не пришли, и Захар, ополоснувшись холодной водой, принялся распаковывать вещмешок. Достал гостинцы для детей, кругляш сухой колбасы, тушенку и какие-то еще диковинные банки, развернул две шелковые косынки. «Бабам», — сказал он, имея в виду Просю и Ксюшу. Все это проделывал не торопясь, обстоятельно, то и дело позванивая медалями. Заслышав детские голоса во дворе, он встрепенулся, поспешно отложил вещмешок, выпрямился на диване и застыл, будто аршин проглотил.

Рыжий Максимка вбежал в горницу, остановился растерянно у порога, уставясь на батьку немигающими глазами.

— Ну что ты, сынок… — сказал Захар глухо и улыбнулся.

Максимка сорвался с места и с криком «папка» кинулся к нему на шею. Захар облапил, почти спрятал его в своих могучих руках и рокотал что-то бессвязное и бессмысленное. Отстранился на минуту: «Ну, дай-ка глянуть… Ах ты, рыжик!» — и с новой силой обнимал сына, уже не сдерживая радостных слез. И странно было Антипу Никаноровичу видеть эту картину нежности, эти крупные, обильные слезы на загорелых, обветренных щеках. Вскоре Захар успокоился, отпустил сына с колен и, приговаривая невпопад, словно ему было стыдно за минутную слабость, начал делить между детьми гостинцы. Счастливый Максимка вертелся около батьки и хвастливо поглядывал то на медали, то на Артемку. Артемка же надулся и глядел исподлобья, словно осуждая Максимкину радость и медали его батьки. Нечто подобное чувствовал и Антип Никанорович к Захару: вот ты вернулся без единой царапины, с медалями на груди, и еще неизвестно, какими путями достались тебе эти медали, а Савелий слег где-то в польской земле. Где же справедливость? Кто из вас двоих заслужил большее право на жизнь — ты или Савелий? Недоброе и неуместное в данную минуту чувство поднималось в груди, как будто Захар был виноват в гибели Савелия. Тем виноват, что остался в живых, сумел увернуться от вражеской пули.