Метательница гарпуна - [10]

Пока он прощался со своими земляками, в ревкоме сочиняли удивительный документ, который должен был оградить будущего студента от всех превратностей судьбы. Бумага эта была вручена ему перед самой посадкой на пароход. Тэвлянто аккуратно сложил ее и спрятал на груди.

Пароход отплывал на рассвете.

С громадного водного пространства, занявшего всю ширь от горизонта до горизонта, с небольшой полоской берега по правому борту, Анадырь казался маленьким, почти жалким, и тем не менее именно это скопище разнообразных деревянных домишек, прилепившихся к галечной косе, занимало в тот миг все сердце Тэвлянто. Это был образ родной Чукотки, который он уносил с собой в другой, далекий город, известный Тэвлянто только тем, что там произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, там жил Ленин, неповторимый человек из чукотской легенды, отважившийся поднять рабочих против царя и всех богатеев Российской империи.

Когда за кормой скрылись последние домишки Анадыря, Тэвлянто ощутил щекотание в носу; ему неудержимо захотелось всплакнуть. Но разве можно плакать будущему студенту?

На пароходе будущих студентов опекал сам капитан. Он приглашал Тэвлянто и Парфентьева к себе в каюту и вел с ними долгие разговоры о чукотских обычаях, просил молодого чукчу, чтобы тот рассказал ему все сказки, какие знает. Капитан собирал фольклор народов, населяющих берега, у которых бывал его корабль. Капитану хотелось написать и издать книжку для детей. И Тэвлянто вежливо повествовал ему о подвигах чукотских богатырей, пленивших могучего Якунина, но не знал, как ответить на вопрос — кто же такой этот Якунин?

Якуниным чукчи называли командира карательного казачьего отряда, майора Павлуцкого, который пытался окончательно завоевать чукотское племя, числившееся в реестре народностей Российской империи «не вполне покоренным». Поскольку Якунин был русским, как и капитан, Тэвлянто оказался в большом затруднении. Он хотел было назвать завоевателя якутом, ведь они всегда оказывались с теми, кто нападал на чукотский народ, однако воздержался: нельзя обманывать доброго капитана. И в конце концов капитан записал в свою толстую тетрадь: «Якунин — вождь враждебного чукчам, давно вымершего племени».

Бухта Золотой Рог поразила Тэвлянто не столько красотой своей, сколько шумом и огромным скопищем разнообразных кораблей. Наибольшее впечатление произвели, разумеется, корабли военные, ощерившиеся в разные стороны могучими пушками.

— Вот бы на китов охотиться! — не удержавшись, воскликнул Тэвлянто

Добрый капитан тут же пообещал:

— Когда государства отвергнут войну как способ разрешения споров между собой, Россия немедленно передаст все свои военные корабли чукотским охотникам для промысла морского зверя.

В ожидании поезда Тэвлянто с Парфентьевым переночевали в гостевом доме. В нижнем этаже этого дома был ресторан с большим шумным оркестром. Капитан парохода повел туда ребят поужинать. Они даже и не уразумели, что ели, так необычно было вокруг, даже голова кружилась.

— Последние нэпманы прокучивают остатки своих богатств, — разъяснял капитан. — Будете возвращаться обратно на свою прохладную Чукотку, их здесь уже не встретите. Весь этот ресторан займут представители трудящихся, и только для них будет играть этот оркестр, вскормленный нечистыми деньгами. Да и сама музыка ресторанная изменится: вместо мелкобуржуазного тустепа едоки смогут послушать в свое удовольствие наши революционные песни…

Капитан был навеселе, потому что в ресторане, в этом скопище едоков, главным развлечением являлась пока дурная веселящая вода во всех своих разновидностях — русская водка, японская сакэ, китайская хунжа, всевозможные красные вина и даже сладкая вода ситро, которым добрый капитан так усердно потчевал будущих студентов.

Поезд их уходил рано утром. Путешественники уселись у вагонного окна и благодарно смотрели на капитана, машущего им вслед.

На минуту Тэвлянто вспомнил свою работу каюром в ревкоме и удивительный обычай русских подолгу прощаться при расставании. Они придавали этой церемонии явно преувеличенное значение, и каюру всегда было жалко времени, которое бесцельно уходит на пожимание рук, на объятия. Мало того, нарта была уже далеко, а провожающие еще стояли, снимали шапки на морозе, махали ими над головами. Тэвлянто всегда в таких случаях гнал собак, стараясь поскорее отъехать еще дальше, чтобы не поморозить эти обнаженные головы.

Парфентьев, сидевший теперь напротив него, тоже, как видно, был утомлен затянувшимся прощанием. По обыкновению своему он ворчал себе под нос:

— Да сколь же можно стоять? Пора и трогаться.

Но поезд не собачья упряжка. Прежде чем тронулся длиннющий состав, пассажиры и провожающие успели окончательно надоесть друг другу. И все искренне обрадовались, когда вагон наконец дернулся, лязгая железными колесами, покатил сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Провожающие некоторое время пытались еще бежать за поездом, но скоро отстали, облегченно вздохнули и отправились домой.

А поезд шел вдоль морского берега. Тэвлянто смотрел на волны и думал, что, если плыть по ним на север, можно добраться до Анадыря, там пересесть на речной катер, подняться вверх, и вот тебе Усть-Белая. Совсем близко… Там-то все близко, а отсюда далековато…