Метательница гарпуна - [12]

И вот этот Вэип, вышедший из легенды, стоит перед Тэвлянто, расспрашивает о Чукотке. Многих он знает там. Встречался и с богатым оленеводом Ранаутагином, который помечал своим родовым знаком в виде маленьких оленьих рожек решительно все, что ему принадлежало, — от оленей до собственных детей…

Быстро пролетели годы учебы в чудном Ленинграде, где летом такие же светлые ночи, как и в Анадыре, только нет кеты в Неве и собаки не ждут на набережной рыбьих потрохов. Учился Тэвлянто прилежно, но по ночам все эти годы ему снилась тундра, с ее оленьими стойбищами, с ее людьми.

А когда вернулся, не узнал своих земляков. Куда девались их замкнутость и отчужденность? Будто, пока Тэвлянто учился в Ленинграде, тут работал другой Институт народов Севера. Или, может быть, новый Вэип появился? Нет, Вэип — при всех его достоинствах и заслугах — это вчерашний день Чукотки. Гениального одиночку Вэипа сменили сотни русских большевиков, таких, как Петр Скорик — уэленский учитель, как Наум Пугачев — секретарь Инчоунского райкома…

Теперь вот дошла очередь и до него — Тэвлянто. Сын кочевника, сам бывший пастух и каюр, поехал по стойбищам в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР.

От речей с непривычки сохло горло, в голосе появилась хрипота.

— Трудно? — сочувственно спрашивали спутники.

— Трудно будет потом, — отвечал Тэвлянто. — Сейчас главное — повернуть тундрового человека к новому. Вот когда он повернется и поверит в то, что это и есть его настоящая жизнь, о которой он мечтал, тогда и начнется главная работа. Тогда и будет трудно. А сейчас разве трудно — только пить охота все время.

Нарта шла по руслу Анадыря. В упряжке залаяли передние. Кто-то со второй нарты приложил к плечу винчестер и застрелил волка.

А рядом с волком лежала обессилевшая, полубезумная женщина, в кэркэре которой нашли ребенка.

«И эти берега сошлись, — думала Мария Тэгрынэ, перебирая в уме жизнь Тэвлянто. — Мой берег и берег Тэвлянто… Так уж получилось, что во мне есть все — от древнейших времен и до наших дней. Родство мое идет и от первого ревкома и от Тэвлянто. Ведь Тэвлянто — дядя мне, потому что Гатле, мой отец, был ему родным братом…»

3

Много лет назад Гатле приехал в Наукан, эскимосское селение на берегу Берингова пролива.

Здесь жили морские охотники. Они вставали поутру и отправлялись в бурные воды пролива, предварительно умилостивив духов, стоящих на высоком мысу в каменном обличье.

Эскимосы полностью зависели от моря, и оленные чукчи представлялись им самыми счастливыми людьми — у тех еда сама ходит возле яранг, за ней не надо гнаться по торосистому или бурному морю.

Каждый эскимос старался обзавестись тундровым другом, к которому можно обратиться за помощью в трудное время — попросить шкур для одежды и полога, мяса для еды, когда морской зверь уходил от скалистого мыса.

Гость явился в облаке снега, поднятого мчащейся с перевала нартой. Только когда снежное облако рассеялось, вышедшие из яранг увидели при свете низкого красного солнца поднимавшегося с нарты Гатле. Самодовольно улыбаясь, оленевод направился в ярангу Рагтыргина.

Высокая фигура Гатле заслонила свет, и он не сразу увидел скопление детишек в чоттагине. А увидев, раскрыл рот от удивления, пробормотал:

— Какомэй! Чем вы тут занимаетесь?

Тщедушный юноша в матерчатом одеянии поднялся с бревна-изголовья. На его шее был намотан красный шерстяной шарф.

— Я учу детей грамоте, — по-русски ответил парень.

По виду парня нельзя было заключить, что он боится Гатле. А Гатле любил, когда его боялись. И сейчас независимость этого тщедушного была почему-то особенно неприятна ему.

— Грамоте? — переспросил Гатле.

Он прошел весь чоттагин, шагая прямо через головы притихших ребятишек, приблизился к небольшой черной грифельной доске, на которой были написаны буквы.

— Русская грамота? — снисходительно осклабился Гатле.

— Да, — ответил парень.

— У меня в стойбище жил Теневиль, — медленно начал Гатле. — Слышал про такого?

Учитель отрицательно покачал головой.

— Так вот, он выдумал чукотское письмо, и все равно оно оказалось бесполезным. Я выгнал этого бездельника. Теперь, говорят, он побирается, бродит от стойбища к стойбищу, словно бездомный пес. А ты учишь русской грамоте. Разве это дело?

В голосе Гатле послышалась добрая укоризна, и учитель с некоторым вызовом сказал:

— Я комсомолец! Меня послали сюда учить эскимосов грамоте. И они учатся, разве не видите?

— Вижу, — согласился Гатле. — Но ты еще глуп и жизни не знаешь. Эти маленькие люди, — Гатле обвел взглядом ребятишек, — не подозревают, какое ты им несешь несчастье. Ты возбудишь у них ненужное любопытство, и они забудут, как ходить на охоту. Они будут высматривать, что у соседа, что дальше соседа, и так, пока не потеряют собственное лицо и собственный разум.

— Вы говорите вредные слова! — выкрикнул учитель.

— Хорошо, — махнул рукой Гатле, — не буду больше. Делай свое черное дело.

Но учитель, разгневанный Гатле, отпустил детей:

— Сегодня учиться больше не будем. Приходите завтра.

Опустел чоттагин. Учитель медленно собрал тетради, свернул складную грифельную доску и, бросив на Гатле взгляд, полный ненависти, вышел из яранги.