Метательница гарпуна - [8]

Да уж так получилось, что стал он настоящим чукчей, и даже такие требовательные люди, как Мухин, нынешний секретарь Чукотского райкома, уважительно говорили о нем: «Товарищ Ходаков умеет кидать чаут».

Маша вернулась к машине и молча села.

Ходаков тронул машину и через некоторое время остановил ее у корпусов нового птичника.

— Станем отсюда развозить курятину и яйца по всей Чукотке.

Это было так необычно, что Маша не знала, как и отнестись к услышанному. Куры и петухи на Севере! Там, где любая птица — только признак весны и лета… Но если уж строят птичник, значит, так и будет, как говорит Петр Ходаков.

Маша вспомнила, как на Чукотке появились первые зверофермы. Песцы, лисы и норки грустно смотрели сквозь железные сетки, вызывая сочувствие у бывших охотников. Случалось даже, что люди тайком выпускали зверей на волю. В памяти возник спор со старым охотником.

— Зверя нельзя держать в клетке, — убежденно говорил охотник.

— Звероводство — это высшая форма хозяйства, — возражала Маша словами, вычитанными в газете «Магаданская правда».

— А если человека держат в неволе, тебе приятно на него смотреть? — спросил охотник.

Маша никогда не видела человека в неволе, но она все-таки ответила:

— Конечно, неприятно.

— Зверь, разумеется, не человек, — продолжал охотник, — на и его держать в неволе нехорошо; выкармливать, заранее зная, что в конце концов убьешь.

— На охоте ты ведь тоже убиваешь зверей, — напомнила Маша.

— Там мы со зверем равны, — отвел ее довод охотник. — На воле он может состязаться со мной данными ему природой способами…

От птичника поехали в коровник. Животные гуляли по берегу Казачки, щипали желтую осеннюю траву. Маша безбоязненно подошла к ним. Да, было время, когда ее и силой нельзя было заставить приблизиться к корове. Однажды из-за коров опоздала даже на самолет. У полярной станции паслось небольшое коровье стадо. Маша бежала на самолет и вдруг увидела стадо перед собой. Пришлось сделать изрядный крюк, а самолет тем временем улетел.

— Теперь молочные стада появились даже в колхозах. В Лукрэнском, например, колхозе, — сказал Ходаков.

Лукрэн — прекрасное село. Дома стоят там на высоком берегу, и днем старики сидят, свесив ноги с обрыва, наблюдают в бинокли за китовой охотой.

Маша Тэгрынэ была в Лукрэне, когда ей передали письмо Тэвлянто, посланное из Полтавы, где некоторое время жил и лечился первый чукотский депутат Верховного Совета. Он изредка писал Маше. Письмо было на чукотском языке, и в каждом слове чувствовалась тоска по родным местам. Тэвлянто вспоминал далекое детство, проведенное в тундровом стойбище деда Куны, а потом в селении Усть-Белая «Я бы приехал, если бы здоровье позволило, даже киномехаником, — писал Тэвлянто в конце. — Может, оттого и болезнь меня не отпускает, что нахожусь вдали от тундры… Не пищи привычной хочется, не оленьего мяса, не строганины из чира, — а только бы выйти поутру из яранги навстречу раннему летнему солнцу, на лиман бы полюбоваться с высокого берега Анадыря. Все, что печатают про Чукотку, читаю. Собираю все фотографии, все газетные вырезки. Но живым бы глазом посмотреть».

И подумалось тогда Марии Тэгрынэ: надо бы поехать к старику, прихватив с собой какой-нибудь документальный фильм — вон их сколько наснимали Хабаровская студия, киногруппа Магаданского телевидения, — показать бы все это старику, обрадовать его…

Но так и не собралась. А когда получила известие о смерти Тэвлянто, сжалось сердце и горькое чувство вины опалило душу. Теперь уже поздно было что-то делать. Послала только телеграмму с выражением соболезнования.

Маша всегда интересовалась необыкновенной жизнью Тэвлянто. Может быть, потому, что именно он спас ее однажды от неминуемой, казалось, гибели. Да и судьбы их схожи.

…У оленевода Куны дочь Кококот была единственной радостью. Он никогда не жалел, что родилась дочь, а не сын. И было чем гордиться, потому что Кококот оказалась не только пригожа и лицом и телом, но с малых лет славилась расторопностью, умением красиво и прочно шить. А это в тундровой жизни очень ценимое качество женщины.

Куны принадлежал к той части оленеводов, которые формально хоть и не числились батраками Ранаутагина, но во многом зависели от него и старались всегда иметь с хозяином тундры хорошие отношения. Считалось, что их олени пасутся на пастбищах, принадлежавших Ранаутагину. Эта зависимость тяготила гордого Куны, но одной гордостью сыт не будешь, особенно когда надо кормить еще и больную жену и дочь, которая день ото дня становится все краше. Уже не один молодой сосед намекал Куны, что готов поселиться в его яранге и по древнему обычаю своим трудом отработать невесту, доказать на глазах будущего тестя, что мужем Кококот будет настоящий мужчина.

Однако жалко было расставаться с дочерью. Да и сама Кококот как будто еще и не выбрала парня по сердцу. Она казалась одинаково приветливой и ласковой со всеми. Никто не мог похвастаться, что девушка обратила на него особенное внимание.

Беда подкралась совсем с другой стороны. Пришел Ранаутагин и объявил, что олени Куны на самом деле принадлежат ему, и, если тот хочет убедиться, может посмотреть клейма. Действительно, во время весеннего перехода, когда надо было отбивать маточное стадо, олени Куны перемешались с оленями из стада Ранаутагина. Тогда хозяин великодушно сказал: