Месяц смертника - [9]

— В том, чтобы послать их всех на хуй! — резко закончил я.

— Впечатляет, — заметил Ками. — Просто и доступно. Послать… Детей, стало быть, тоже… Людей… Всех! Интересно. Так, стало быть, не жалко?

— Кому интересно их мнение? — ответил я вопросом. — Кому интересна их жизнь? Хоть на мгновение они задумались, для чего им вообще жить?

— Наверное для того, чтобы петь в хоре у вас за спиной, — ответил Ками. — Ведь только их смерть может придать смысл вашей жизни. И моей тоже. И жизни многих других людей, вовлечённых в наш проект. Логично было бы предположить, что они родились только для того, чтобы принять участие в нашем эксперименте. И Создатель, по доброте своей, не сообщил им об этом, дабы не травмировать их психику и не подвергать их лишним страданиям. Подходящее объяснение?

— Подходящее, — согласился я. — Как и любое другое.

— Вы не ищете оправдания своим действиям?

— Нет.

— Вы не нуждаетесь в них?

— Нисколько. Просто я должен быть вне людей. И самый лучший способ…

— А ваша матушка? — спросил Ками. — Как быть с ней?

— Неужели ей трудно…

Я замолчал на мгновение, словно хотел подобрать подходящие слова.

Но нет, не для этого! Ничего не нужно было подбирать. Эти слова всегда, всегда были со мной. Бедная, глупая мама…

Тебе ведь просто хотелось иметь семью. Так просто: любящий муж, любимый сын. Что сложного в простом человеческом счастье?

Почему всё случилось именно так? И случится — ещё хуже? Я не хотел причинить тебе боль. Я ведь не злой, мама, не жестокий. Я просто не умею быть добрым.

Сам не знаю — почему. Должно быть, просто боюсь. Есть такой страх — страх доброты. Сделать что-то доброе, хотя бы на мгновение приоткрыть сердце. Слабое, уязвимое сердце.

Я хочу остаться, мама. Жить вечно в мире, но не в этом. В этом мире всё не так, не так, как хотелось бы мне. Мы несчастны, мама.

Не та жизнь… Нелепая, бедная, неустроенная. А что будет в конце? Что предложит мне этот мир?

Жизнь жёлто-серой мешковиной, наброшенной на глаза. Одинокую старость, молчание, осенний холод, кровотачащие дёсна…

Ах, знаю, знаю! Зубы у меня плохие, очень плохие. Поверь мне, мама, они выпадут быстро. И рано. Годам к пятидесяти.

И мышцы ослабнут. И зрение потускнеет. И вот тогда, полуслепой, беззубый, бессильный, побреду по вечеренему московскому бульвару, кряхтя, постукивая палочкой по пыльному, в трещинах, асфальту. Пойду, тяжело переджвигая ноги.

И буду хрипеть, буду захлёбываться слюною, захлёбываться бессильной, до боли бессильной яростью к этому вдоволь поиздевавшемуся надо мной миру.

И тогда, верно — в который раз уже, осознаю, что опоздал. Навсегда опоздал со своей яростью. Осознаю, что мстить поздно, что шанс, единственный данный мне судьбою шанс — упущен. И мир, этот циник, гадёныш, тварь — торжествует!

Я заперт в тюрьме моей бессильной, постаревшей, изношенной плоти — а он, тупой глинянный Голем, торжествует!

И давит, давит меня всей огромной, непереносимой тяжестью своего глинянного тела.

Миллиарды Адамов и Ев, Каинов и Авелей, Иисусов и Иуд, святых, предателей, героев, обывателей, творцов и разрушителей, миллиарды глинянных тел, сплетённые в одного тупоголового монстра — давят меня, размазывая по асфальту.

Меня, тогдашнего — безнадёжно старого, неспособного даже отползти в сторону от наступающей глинянной пяты.

И ты, ты мама — часть этого мира! Ты и своё тело, свою жизнь, свою душу вплела в этот общий клубок.

Ты тоже раздавишь меня! Раздавишь, гадина, любимая моя гадина! Раздавишь, если я поджалею тебя!

Сейчас, мама. Сейчас — или никогда.

А «никогда», поверь мне, хуже смерти. Хуже любого ада.

— …Неужели ей трудно умереть ради меня?!

Голос мой сорвался на крик.

— А вам легко её убить? — продолжал допытываться Ками.

— А зачем ей жить, если меня не будет? — неожиданно успокоившись, тихо ответил я.

Ками вздохнул и закрыл глаза.

— Не будет… — прошептал он. — Неужели только ваша жизнь оправдывает существование всякого живого существа? И даже самого близкого вам человека? И неужели ваша смерть оправдывает всё, даже убийство?

— Неужели им всем так трудно умереть?! — выкрикнул я, до боли сжав ладони. — Ведь мы вместе, я и вы, даём им цель. Идею. Знамя!

«Сейчас! Только сейчас!»

— Сколько же они будут барахтаться в трясине, изо дня в день возвращаясь к одной и той же опостылевшей, грязной кастрюле?! Не по доброй воле, не из любви к такой жизни, а просто потому, что некуда, ну просто совершенно некуда больше пойти. Люди перебрали все варианты достойной жизни. Все разновидности страстей и подвигов. Все способы объяснить и оправдать своё существование. Список карм конечен. Он исчерпан. Не пора ли создать философское учение, которая положит конец самой философии? Не пора ли сказать: «БЕС-СМЫСЛ-ЛЕН-НО!» А ещё лучше — сделать…

— Любопытно, — заметил Ками. — Вообще то, такое могут сказать только боги. А сделать… Мне всегда нравилась древнегерманская мифология. А знаете, почему? Это апофеоз тотального уничтожения. Религия обречённых. Боги не всемогущи. Рагнарёк до срока устроить — и им может быть не под силу… Боги не всемогущи — они следуют закону. Волк Фенрир не бог. Он пожирает богов. Нарушивший закон станет властелином и над богами. Но для этого надо сначала стать демоном… Ну, что ж, пусть будет так. Многие хотят ускорить течение истории. И постоять где-нибудь у финиша. У самой черты… Ну что ж, мы когда-нибудь встретимся ещё раз. После конца времён. В Вальхалле или в какой-нибудь сточной канве на краю преисподней. И, возможно, снова поговорим об этом. Интересно, изменится ли тогда ваша «философия последней точки» или нет? Любопытно будет посмотреть… Так, а теперь к сугубо практическим вопросам. Спросить у меня ничего не хотите?