Роман
Светлана, Светланка…
Глупая малышка, светлый мой, добрый мой человечек.
Как странно, что ты теперь не со мной. Как-то незаметно, совсем незаметно расстались мы, очень буднично и просто.
Может, ты просто вышла на минуту: в магазин, в парикмахерскую, на встречу с подругой, на прогулку в парк…
Не на работу, нет. Ты же бросила этот чёртов офис. Я помню, как ты радовалась, когда ушла с работы и говорила мне, что можешь посвятить теперь всю жизнь…
Вот я улыбаюсь. Иронично… или просто криво и жалко.
Всю жизнью. Мы и не знали, как мало её осталось.
…всю жизнь семье.
«Тебе, болван неблагодарный!»
Это ты говорила нежно, с улыбкой. Гладила мои волосы… Да, тогда у меня этих залысин ещё не было. Была роскошная, густая, чёрная-пречёрная шевелюра. Прямо-таки грива, но не львиная, конечно. У львов-то она жёлто-песочного цвета, иногда соломенно-жёлтого, под цвет саванны.
А у меня вот чёрная была. Такой вот цвет.
Р-р-роковая страсть… Глупость! Боже, какая глупость!
В голове моей темно, сам лампочку выкрутил.
Вот — ушла. Не хлопнула дверь, не застучали по лестнице каблуки. Не было прощального скандала, да и слов на прощание — не было. Вообще — ничего.
Кажется, заснул, или — не заснул даже, а лишь забылся на минуту, и тебя нет. Ну, и где тебя теперь искать? Не знаю, милая, не знаю.
Сижу вот у окна, считаю дождевые капли, гелевой ручкой вожу по блокноту, царапаю бумагу.
И кто знает, сколько вот так просижу, сколько выдержу.
Середина ночи, третий час. Бутылка «Гранта» почти пуста, а я на удивление трезв и ясность мыслей у меня необыкновенная. Хотя, возможно, это только так кажется.
В голову-то лезет всё подряд, какие-то картинки одна чудней другой, и слышу звуки, которых вроде как и нет, и тени на стене скачут забавными гремлинами-дьяволятами, шорох и шум, ветер врывается через полуоткрытое окно, ветер шевелит и бросает листки бумаги по полу.
Помнишь, с десяток лет назад это было? Я пришёл с радостной вестью о том, что крупный издатель, Игнатий Палевич, самолично принял меня и обласкал, назвал восходящей звездой русской литературы (а мне и тогда-то сильно за тридцать было… поздно, поздно начал я «восходить»), обнадёжил и обласкал, и даже выдал мне в полное владение собственную книжную серию.
И подписал я ним контракт сразу на четыре романа…
Помнишь, глупыша? Майский день был, жаркий и душный. Я задержался тогда в издательстве, пришёл в послеобеденную пору. Кажется, в четверть пятого. Может, чуть пораньше.
Ты расставляла горшки с рододендронами на балконе. Сказала: «Выгуливаю цветы. Им ведь тоже нужно дышать».
Потом из пульверизатора брызгала воду на листья.
А я говорил, говорил… Наступает, дескать, новая жизнь, счастливая и беззаботная. Наконец признан мой талант, такие люди обратили на меня внимание.
Какие именно, я не сказал… Оно и к лучшему!
Да, много чего наговорил. Под конец уж и фантазировать начал. Прославлюсь, гонорары потекут полноводной рекой. Отдамся творчеству… Так и сказал: «Отдамся».
Вот и отдался…
А ты слушала и улыбалась. И гладила лепестки.
А потом сказала: «Борщ разогреть? Ты же без обеда сегодня, весь день на ногах».
Я говорил всё, говорил без умолку. Пока хлебной коркой не подавился.
Ты пальцем погрозила и сказала как ребёнку: «Ешь молча!»
Вот бы действительно — помолчать.
Новая жизнь…
Где она, интересно?
Одиночество, фонари плавают в тумане, дробью дождь по карнизной жести.
Клюю носом, допиваю виски. Глажу серо-седой ёжик на голове… Нет, не потому глажу, что жалею себя.
Просто… А у меня на макушке осталось ещё тёмное пятно. Остаток былой роскоши.
Фотографий твоих нет. Пропали куда-то, сам не пойму — куда.
Плеск. Влажной травой пахнет.
Машины летают по глубоким лужам, шумно расплёскивая серую воду на тротуары.
Машина за машиной, нарастающий гул и шум заливающей асфальтовые дорожки воды.
Размеренно, будто волна за волной. Будто шум далёкого океана долетел сюда.
Вот, уже почти три часа ночи.
Мне пора, малыша. Я не верю, что ты вернёшься. Ты не можешь меня простить. Да я и сам себя не прощу.
Мне тяжело здесь. Прости… Нечего ждать. Я собираюсь в дорогу, в дальний, дальний путь. Вот ведь расстояние я выбрал, и с собаками там не отыщешь!
Зато, говорят, спокойно. Можно отдохнуть. Главное, что на этом курорте спешить некуда. И некуда бежать.
Собираюсь, пора. Боюсь не успеть.
Волны становятся всё выше и длиннее.
Выбрасывая на берег белые звёзды, смывая с неба созвездия, сапфировые брызги мешая с лунной красной пылью — наступают на берег, топят мангровые корни, пенными языками облизывают пальмовые стволы, растворяют песчаную полосу пляжа, унося смытый с края суши и подхваченный мощным океанским прибоем песок в тёмные глубины океана.
Берег откупается от наступающих великих вод жёлто-перламутровыми раковинами и коралловыми ветвями, белыми, чёрными и алыми.
Вода берёт дань, но мало ей, всё мало ей. Потоки её обрушиваются на сушу.
Время. Настаёт пора.
Берег тонет и темнота скрывает его. Темнота ночи и тьма древней, слепой, первобытной воды сливаются воедино и великой силою тянут в сонную бездну затихающий под волнами мир.
Едва различимые за качающимися широкими, узорчатыми пальмовыми листьями огни фонарей гаснут одни за другим, и отмеченная оранжевым, мерцающим их светом полоска идущей вдоль берега дороги темнеет, сливается постепенно с ночным мраком.
