Место явки - стальная комната - [23]

В финале «Большевиков» (и я там был, театр еще не убрали с площади Маяковского) зрители поднялись с мест и в едином порыве вместе с актерами запели «Интернационал». Тем не менее, еще полгода цензура не давала официального разрешения на показ спектакля.

Вот так те люди умели работать. Верхи у них ахали, а низы поднимались с мест.

Сводин был, конечно, одним из лучших наших театральных критиков, но он был и театральным человеком в самом широком смысле. Сутулясь и кивая по сторонам, он пробирался на свое место и вокруг шептались: «Свободин пришел!.. Где? Вон — в четвертом ряду… А, точно!..»

Около двух лет тянулся прием меня в Союз писателей — анкеты, рекомендации, комиссии, редко у кого получалось быстрее. Но вот — происходило, — и куда в первую очередь отправлялся новой член вожделенной корпорации, ибо до того ему туда не полагалось? В Коктебель! В писательский Дом творчества.

Там, среди кипарисов и платанов — два корпуса с отдельными номерами и с десяток там и сям разбросанных коттеджей. Писателю за путевку полагалась половинная скидка, а его жене или подруге — на четверть. Да, туда можно было заехать и с подругой, не возбранялось. Предполагалось, что писатели могут творить только в обстановке предельного нравственного либерализма, а последний не мыслим при отсутствии в комнатах и на пляже персональных муз.

Однажды мимо пляжа с распростертыми на нем прозаиками, драматургами и поэтами, специально отгороженного от остального мира, шел простой человек, из «дикарей». Сдуру попробовал сунуться к сочинителям. Путь преградил постовой в белом халате, вскочивший с табурета: «Только для писателей!»

Мужик изумился: «Это все писатели?!» «Писатели, писатели!..» «Столько писателей, — отчетливо произнес тот человек, — а читать нечего!». Махнул рукой и удалился.

Не желающие жариться на солнцепеке располагали свои лежаки, похожие на обрезки штакетника, в тени под просторными тентами.

— Им под тентом хорошо, — сказал как-то, наблюдая эту картину, юморист Владимир Поляков, постоянный автор в те времена у Райкина. Ему же принадлежит самопризнание: «Как стал импотентом, будто гора с плеч свалилась».

В тот первый мой Коктебель туда же приехал Свободин с молодой женой. На вид он был заметно ее старше. Он на добрый час далеко уплывал за буйки. Интеллигент за буйками — всегда выглядит круто. Она бегала вдоль водяной кромки на своих полных ножках, сложив ладони перед грудью и что-то выстанывала: она боялась его потерять. Он приплывал, устало усаживался на лежак, она принималась старательно возить полотенцем по его сутулой спине, и выглядели они живой группой, почти инсталляцией: нам известно в чем смысл жизни!

Уже в Москве пришла пора ей рожать. Поползли слухи о неприятных подозрениях, о возможных сложностях в решающий момент. И тогда мы все подключились, нашли чудо-женщину — доктора в роддоме у Белорусского. В результате на свет появилась очень хорошая девочка, и стала жить.

Девочка росла, потом захотела в артистки, потом, кажется, расхотела, а мы с Сашей все периодически договаривались о встрече, чтобы поболтать о назревшем, да никак не получалось: то он не мог, то я. А однажды я взял да и подрулил на авось к его даче — вдруг он дома, благо было по дороге к моей, недалекой отсюда. Летом мы оказывались соседями: его дощатое поместье — справа от ж.д. в поселке Ильинский, мое — слева. Оказывались, но не использовали.

Шел плотный летний дождь, Саша возник за оконным стеклом и было видно, что сначала растерялся, но тут же обрадовался. Завлек внутрь, в некое сплетение деревянных отгородок, усадил на мягкое плетение, брошенное тоже на нечто деревянное, предназначенное, чтобы сидеть.

И будто только вчера прервали беседу.

Каким все-таки тонким, быстро и легко слетающим с основы, как выясняется, оказывается порой то, что долго казалось фундаментальным, неизменным, виделось принципиальным достижением. Да и было таковым! А прошло совсем мало времени и не только готовы отменить это, а даже и осудить!

— Я про русский советский репертуарный театр, про стационары… Очень боюсь… Ведь могут погубить то, что уже начал у нас перенимать весь мир, считая достижением…

Саша даже о том, что тревожит, умел говорить спокойно. Так, наверное, альпинист рассказывает про лавину, которая пятерых накрыла, но двое выбрались. А потом спасатели и тех троих откопали, правда, мертвыми. Но эти говорят, что следующим летом снова пойдут…

— Если вдуматься, — продолжался дальше разговор, — стационарный театр не только отвечает известному нашему духу коллективизма, который был всем любезен при советах. Но ведь он действительно сродни чувству соборности, теперь о ней много говорят, неотъединенности друг от друга особенно в трудную минуту. А что для театра каждая новая премьера? Она и есть та самая трудная минута, которую одолеть надо совокупно. Испытание, проверка на прочность. Антреприза — молодец: распространяется, старается, но почему при этом репертуарные театры надо топить? Чуть ли не стыдимся их…

В таком примерно духе шла беседа, когда в заоконный дождь въехала и остановилась под окном симпатичная иномарка.