Мерцание золота - [3]

К этому времени участок Лепешинской, прилегающий к пруду, купил журналист Певзнер. Поговаривали, что уж он-то расчистит пруд, чтобы здешние дачники устраивали на нем гулянья, а некоторые, вроде Георгия Афанасьевича, ловили рыбу.

Однако этим мечтам не суждено было сбыться. Певзнер расчистил большой яблоневый сад на участке, обнес его высоким забором, но этим и ограничился. Пруд продолжал зарастать ряской.

— Могло бы быть хорошее место для отдыха, — сказал я.

— Он говорит, отдадите пруд в личное пользование — расчищу, — ответствовала жена.

— Кто ж ему отдаст, — хмыкнул я. — Чай, не при капитализме живем.

Но с развалом СССР капитализм как раз и грянул. Пруд, правда, так и остался ничей, а вот со всем остальным произошли большие перемены.

Опустели прилавки магазинов, зато вокруг них расплодились блошиные рынки, на которых можно было купить все — от бутылки водки до младенческой соски. Мне в принципе годилось то и другое, но младенцев вокруг было все же значительно меньше, чем пьяниц. Я свою коляску катал возле нашего дома в Москве практически в одиночестве.

— А кто станет рожать в годы разрухи? — объясняла мне жена. — Только такие дураки, как мы.

— А воля к жизни? — упорствовал я.

— Кончилась воля.

Это было похоже на правду. По телевизору рассказывали о бандитских разборках, землетрясениях и цунами, — и никто не говорил о младенцах.

Страна стремительно разворачивалась лицом к западной демократии.

— Когда нечего жрать, приходится пить, — втолковывали мне собутыльники в «Московском вестнике». — Раньше надо было ребенком обзаводиться.

— Раньше не получалось, — оправдывался я.

С ребенком мы действительно припозднились. Но, значит, где-то там, наверху, было предопределено, чтобы наш Егор появился на свет именно в год распада СССР.

«Кому-то ведь надо жить дальше, — рассуждал я. — Не выжженную же землю оставлять после себя».

Но большинство граждан бывшей страны жили именно как в последний раз.

Из Минска в Москву на научную конференцию приехал Николай, с которым мы когда-то жили в одном доме.

— Хочу своего коллегу навестить, — сказал по телефону Николай. — Он недалеко от тебя живет, на Удальцова. Не составишь компанию?

Я согласился.

Дом, в котором жил товарищ Коли, по фамилии Астахов, находился рядом с метро «Проспект Вернадского». Это была типичная «хрущевка» — обшарпанная, с вонючим подъездом и исписанными ругательствами стенами.

— Переезжаете? — спросил я, оглядывая комнату, в которой жили Астаховы.

У нее был вид словно после ограбления или обыска. На мысль о переезде наводили два больших чемодана, стоявших посреди комнаты.

— В Штаты, — выглянула из кухни Ляля, жена Астахова. — Сейчас бутерброды принесу.

«Видная особа, — подумал я. — Но я в Штаты даже с ней не поехал бы. Язык плохо знаю».

— А я поеду, — сказал Астахов. — Этнолингвистов и там не хватает.

— А язык? — спросил я.

— Выучу, — пожал плечами Астахов.

Они были любопытной парой. Ляля была глазастая, с пышной гривой черных волос и яркими губами. Астахов длинный, худой, нескладный. Типичный ботаник.

— Сейчас выпьем самогонки, — сказал Астахов. — Сегодня выгнал.

Он ушел на кухню.

— Где преподает? — спросил я Колю.

— В МГУ.

— И что им здесь не сидится?

— Ляля дочка писателя Васильева, — сказал Коля. — Про белых лебедей читал?

— Читал, — кивнул я. — Но сам Васильев вроде в Америку не собирается.

— А Ляля с ним не живет. Родители давно развелись.

— Понятно, — сказал я.

Я подумал, что все-таки не очень хорошо разбираюсь в московской жизни. Как был провинциалом, так и остался. Для меня Москва даже в нынешнем ее виде по-прежнему город мира. А Ляле, видимо, подавай Нью-Йорк. Астахов там тоже будет дурь гнать?

— По самогону он специалист высшего класса, — сказал Коля. — Впрочем, как и по этнолингвистике. Но такую самогонку, как у него, я мало где пил.

Коле можно было верить. Лингвист-диалектолог, он объездил не только Белоруссию, но и Украину с Польшей. А что пьют аборигены?

— Давненько не пивал полесской, — вздохнул я.

— Сейчас московской попробуешь.

Астахов вышел из кухни с бутылью, в которую под завязку были напиханы апельсиновые корки.

— Я ее очищаю сначала марганцовкой, потом корками, — сказал он. — Настаивается не хуже коньяка.

Мы выпили по стаканчику и закусили бутербродами со шпротами, которые подала Ляля. Самогонка действительно была отменная.

— Хватит мучиться, — презрительно покосилась на бутыль Ляля. — Я Петра уже пристроила ординарным профессором в университет Торонто.

«Торонто вроде в Канаде», — подумал я.

— Потом переедем в Америку, — посмотрела на меня Ляля. — Главное, зацепиться.

Я согласился. Зацепиться — очень важный момент в жизни. Как зацепишься, так и провисишь. Была бы пещера хорошая.

— А вы чем занимаетесь? — в упор разглядывала меня Ляля.

— Бомблю, — пожал я плечами.

— Шура писатель, — сказал Коля.

Шурой меня называли только студенческие товарищи. Это повелось с наших первых выездов на рыбалку. По вечерам в лесу какие развлечения? Спирт да приколы. «У Шуры шары, шуруп и шайба», — декламировал Саня Калюта. Он у нас был записной остряк.

— «Бомблю» — это «вожу»? — заинтересовалась Ляля.

— Ну да. Вчера одну девушку подвозил. Сама в коротком платье, в руках кошелек и бутылка водки в авоське. Упала на сиденье, сказала адрес и тут же уснула.