Мемориал - [40]

Их сгрузили в Штукенброке и повели в распределительный лагерь. Еще когда они были в бане, наш герой приметил одного из писарей, по-видимому старшего из них — высокого, смуглого, с крупными выразительными чертами лица — типичного южанина, вернее всего, одессита. В регистратуре — «карта́е» — рассмотрел еще лучше. Было в нем что-то располагающее, несмотря на грозно выпяченные губы и зловеще приподнятую бровь. «Бывший биндюжник или душка-циркач из балагана», — решил новичок. И, незаметно подойдя к писарю, дернул его за рукав. «Послушай, чувачок, ты не из наших?» Писарь удивленно посмотрел сверху вниз. «Допустим, — усмехаясь, ответил он, в его глазах мелькнул интерес. — Есть ла́жа?» — «Есть, — простодушно сознался смельчак. — В карточке — верзо́: два прокола». Тут писарь стал серьезным. «Трудное дело, землячок. Но попробуем. Как звать?» — «Георгий — он назвал себя по фамилии, — в просторечии Жора». — «А меня звать Дмитрий».

Писарь подтолкнул его к столу, грубовато, так, чтобы все слышали, крикнул: «Никаких поблажек, шакал. Вздумал, когда на живот жаловаться. Иди сюда, на лечение!» Стоящий неподалеку немец-шеф привычно удовлетворенно закивал. «Зо, зо! Мус орднунг зейн!»[10] Дмитрий порылся в стопке карточек, достал одну, положил перед собой. Сердце у нашего героя екнуло: на карточке красным карандашом было написано «ЗБ». Георгий догадался, что это значило: «Зондерблок», верная смерть. Оттуда не убежишь. «Вот ведь какой компот!» Надежда пошатнулась. Вряд ли писарь сможет чем-нибудь помочь, если на карточке стоит пометка самого коменданта: ведь это он, предварительно проверив, что за «товар» привезли к нему в лагерь, начертал свою дьявольскую закорючку…

Холодная игла буравила сердце, но глаз ловил каждое движение писаря. Вот Дмитрий спокойно, не спеша прочитал карточку, прикрыв пометку ладонью… вот так же спокойно сложил кусочек тонкого картона пополам и разорвал его на мелкие клочки… вот попросил у сидящего рядом товарища, бледного рябого парня в черной морской шинели, дать ему чистый бланк с новым номером и крупно вывел на нем фамилию и имя: «Вольный Георгий»… Фамилия была похожа, лишь начиналась с другой буквы… Георгий еще не сообразил, что делает писарь: хорошее для него или плохое, но из глаз уже текли слезы — слезы благодарности. И тут сердце подсказало ему, что надо молчать и надеяться, писарь знает свое дело, он друг…

После, уже в общем лагере, когда Дмитрий и тот его товарищ, рябой писарь, нашли его и вызвали вроде по делу из барака во двор, Георгий спросил, почему, уж если менять фамилию, Дмитрий не сменил ее на менее похожую и имя оставил то же, — не догадались бы немцы? Дмитрий улыбнулся: «Они же механики, буквоеды, для них главное — номер и начальная литера. Думаю, не догадаются, теперь им слишком долго надо копать». И дружески сжал руку. «Дело не в фамилии, как говорил когда-то наш главбух, а в зарплате. Здесь все живут под «липой»: ты — Вольный, он, — Дмитрий толкнул товарища в бок, — Нетудыхатка, хотя и сибиряк, родом из кержаков… Только я сам по себе: Дмитрий Стариков. Уж если отвечать, то буду один за всех».

Одна опасность миновала — в общем лагере еще можно было замешаться, а потом нащупать какие-нибудь пути на волю. Но вскоре, едва он успел немного освоиться с обстановкой, возникла новая угроза — быть отправленным на подземные работы. Это было еще страшнее, чем штрафной блок. В лагере работала медицинская комиссия, говорили, что, кому врачи установят «первую группу», тот уже обречен.

Но и здесь помогли друзья — Дмитрий Стариков с Сашей Нетудыхаткой. Заменили украдкой в карточке «первая» на «третью», и он остался в лагере. Теперь можно было подумать о побеге.

С кем бежать? Опыт подсказывал: одному по чужой земле не пройти, нужен напарник, еще лучше — двое. Георгий прикидывал: идти придется ночами, по глухим лесным тропинкам, по заросшим кустарником обочинам, днем прятаться в стогах, в сараях… А есть ли здесь, в этой проклятой стране, стога? Он расспрашивал тех, кто работал на хуторах у бауэров и помещиков. Говорили: немцы стога не мечут, сушат сено в мелких копешках («туда не спрячешься!»), затем прессуют и складывают в сарай. Но подступишься ли к сараю? Вряд ли, в каждом хозяйстве сейчас много собак. Время тревожное, мужчин в сельской местности осталось мало, полицейских тоже забирают в армию, поэтому усиливают собачью охрану. А немецкие овчарки известны своей свирепостью и хорошим нюхом. Значит, надежда только на лес. В лесах, рассказывали те же «бауэристы», часто встречаются заброшенные сторожки, охотничьи домики… Но одному туда забираться на ночлег опасно: может обнаружить случайно зашедший егерь или какой-нибудь солдат-отпускник, задумавший прогуляться с ружьишком. Расчет: один спит, один караулит — не годится, слишком мало времени придется на сон, не отдохнешь. Лучше — трое.

Напарника Георгий нашел не раздумывая — Мишку, веселого и храброго парня, одного из той вагонной шестерки, случайно попавшего вместе с ним в барак. А кто третий? Мишка порекомендовал Николая — рослого благообразного мужчину, бывшего полкового интенданта. «Мы — однополчане, с границы до Минска вместе топали». — «Кто топал, а кто, наверно, ехал в салон-вагоне», — уточнил Георгий. Бывший интендант обиженно вытер нос рукавом. «Довольно примитивное понятие о нашей службе». — «Ладно, не лезь в бутылку. Сам — откуда?» — «Москвич». — «Земляк! А жил где?» — «На Зубовской». — «Едрена вошь, а я — на Арбате!» Это решило: Николай был утвержден.