Мемориал - [39]

Сплющенная гильза на подоконнике — карбидная лампада, единственный источник света, впрочем, настолько тусклого, что его хватало лишь на то, чтобы дежурный фельдшер, дремавший ночью тут же, за столом, не перепутал бутылки с лекарствами и не дал больному какой-нибудь яд вместо нехитрого снадобья вроде липового отвара или настоя хвои. В дальних углах барака царила темнота. Но все равно даже эта бедная лампадка была для нас чем-то вроде магической звездочки: глядя на нее, мы коротали долгие томительные ночи в мечтах о доме, о теплом и прекрасном мире, который, может быть, нам все же суждено увидеть когда-нибудь.

…А вот на фотографиях и они, доходяги-мечтатели, лежащие на нарах. Один, тот, что прикрыл половину лица ладонью, мне, вероятно, незнаком. Да и трудно что-либо сказать о человеке по такому снимку. Хитрюга, видать, был парень, хотел и память оставить, и от беды в случае чего уберечься.

Другой же не сдрейфил — не заслонился, не ушел в тень. Как лежал, так и остался лежать, мало того, еще и подбоченился, словно бросая вызов своим врагам: нате, мол, выкусите! Даже на старой, поблекшей фотографии читается резкая, мужественная красота его лица. Черт побери, не лежал ли я тогда в этом бараке? Нет, судя по тому, что на пленных, кроме рубашек, ничего нет, дело происходило в жаркую пору, в июне или в июле. А я попал к Николаю Михайловичу в конце октября.

И все-таки где же мы встречались? «Георгий… Георгий…» — бормотал я, перебирая в памяти всех моих знакомых, всех, с кем меня сталкивала жизнь. И не имя маячило в моем мозгу, нет, имя ведь можно было взять себе какое угодно, — я вспоминал лица людей — нос, брови, глаза. И эту повадку — дерзкую, немного вызывающую.

«Георгий?..» — повторил я в сотый, наверно, раз и вдруг чуть не закричал: да это же он, Жорка Беглец, или Жорка Счастливчик. Человек, о котором до сих пор ходят легенды!

…Впервые он бежал из плена еще в Белоруссии, в сорок первом, не пробыв в лагере и месяца. Едва оправившись от контузии, он постарался понравиться пришедшему в лагерь ремонтнику, который набирал из пленных рабочую команду. Тот его взял, но, приведя на место, раскаялся: этот пленный с длинным костистым лицом, с прядью волос, упрямо спадавшей на лоб, и большими светлыми, смотревшими не то преданно, не то насмешливо глазами, — «нордический тип», как определил немец, — оказался слишком слаб, чтобы носить тяжелые носилки с камнями: его буквально шатало на ходу. Ему дали другую работу — отбирать булыжники от щебенки. На это он еще был способен: сидел себе на обочине и отбрасывал мелочь, всякий там лом, в сторону… Так он работал день, два, три, и охранники привыкли к нему — к его немощно согбенной фигуре, маячившей у обочины. «Т а к о й  никуда не денется», — решили они и перестали наблюдать за ним. Ему того и надо было…

Тогда он далеко не ушел. На востоке грохотал бой — это наши начали контрнаступление под Ельней, и охранники сообразили, что беглец должен направить свои стопы именно туда. Погоня настигла его где-то километрах в десяти от линии фронта. Как он прошел меньше чем за сутки, да еще по лесу, расстояние, равное чуть ли не дневной походной норме солдата, немцы так и не поняли. Подумали, что кто-то его подвез: какой-нибудь крестьянин. Им невдомек было, что в этом человеке таился свой, особый, резерв сил. Его бросили в общий лагерь, оставив на пять суток без еды. Рассчитывали, что больше он не проживет.

Однако он не только выжил, но с первого же дня стал готовиться к новому побегу… Теперь он уже твердо знал, что может убежать и снова вдохнуть пьянящие запахи свободы. И убежал бы — не через фронт, так к партизанам. Он уже начал нащупывать связи, как вдруг его с первым же транспортом отправили в Германию.

В вагоне он быстро освоился: среди сорока изможденных «хефтлингов» угадал еще пятерых, жаждущих побега. Сбившись в кучку, шестерка отважных решила: надо прорезать доски единственным имевшимся у одного из них обломком ножа. Но как осуществить задуманное? Начальник охраны, сопровождающий эшелон, предупредил: за каждого беглеца ответят жизнями все оставшиеся в вагоне. Значит, надо бежать всем! Но  в с е  бежать не могли: у одних не хватало сил, у других мужества… Что делать? Снова посовещавшись, шестерка решила действовать. Смельчаки почувствовали: нужен пример! Ни один человек не останется в вагоне, если кто-то покажет дорогу на волю. Одних подтолкнет совесть, других — страх перед расправой…

Они прощупали ножом стенки вагона: одна из них, передняя торцевая, оказалась тонкой — не заводской, а самодельной, из досок, не пропитанных специальным составом, нож ее взял. Три ночных часа работы, и в стенке была прорезана щель, вполне достаточная для того, чтобы человек мог протиснуться через нее и вылезти на буфер. А там… там уж как бог пошлет!

Однако побег не удался. На одном из перегонов поезд внезапно остановили, устроили дотошный осмотр и обнаружили дыру. (Хорошо, что нож успели выбросить в щель!) Охрана пересчитала пленных. Все сорок были на месте. «Кто прорезал дыру в стене?» — грозно спросил начальник охраны, плотный белозубый фельдфебель. Все молчали. «Сделать обыск!» — приказал фельдфебель солдатам. Но солдаты не нашли у пленных ничего, чем можно было резать дерево. «Я спрашиваю: кто прорезал дыру?» — повторил фельдфебель, взял у солдата автомат и направил его на сгрудившуюся у стены темную массу. Масса угрюмо и ненавидяще молчала. Фельдфебель выругался, швырнул автомат солдату и вышел из вагона. Щель надежно заколотили досками, эшелон тронулся…