Меланхолия - [23]

Звонко, гулко гроб, хатка вечная, закроется.

Находился, набродился...

Могилу насыплют. Спасибо еще, если крест на несколько лет поставят.

И все исчезло, прошло, растение вырастет...

Почему не скажешь, есть ли там что-нибудь, почему! Страшна твоя загадка.

— Прости, дедуня мой,— зашептал Лявон,— что в жизненной круговерти часто забывал о тебе.

Бывая в городе на кладбище, вспоминал об этих своих бедных могилках и думал, ведь так хотелось еще жить — непременно поставлю на могиле деда каменный памятник с надписью.

Не довелось, да и зачем это? Не все ли равно? Вот и его принесут на вечный покой. Скорее забудут, и лучше!

***

Оттуда направился к часовенке. Двери висели на одной петле. На помосте лежали желтые березовые листья и множество летучек — березовых семян. У самого потолка одно темноватое окошко с разбитым стеклом. Ветер влетал через двери и раскачивал бахромчатый конец белого рушника, которым было подвязано деревянное старенькое униатское распятие, прибитое в углу. Сбоку висела черная иконка Юрия, пронзившего длинным копьем змею с тремя головами, а с другой стороны — на одной руке висело еще одно черненькое распятие, только поменьше. Вторая рука, вместе с куском креста, к которому она была прибита, валялась на скамейке,— и это все, что тут было.

Лявон взял эту руку и присмотрелся, до чего же старательно была она когда-то вырезана набожной рукой крепостного человека.

Тронул скамейку, и ножка упала на пол. Все здесь было заброшено и убого.

И Лявон с какой-то злой радостью — такая радость часто бывает у ребенка, когда он, поплакав и постоная после обиды, представит себе, как после его смерти все по нем будут рыдать,— подумал: «Пусть не сбылись преж­ние мечты о высокой культуре края, о кладбище с каменной стеной, с подстриженными деревьями, цветами, памятника­ми, с чистыми, посыпанными песком дорожками.

Пусть себе. Ведь ничего не сбылось. Все останется так, как и сотни лет назад. Поваленные кресты, изрытые свиньями могилы».

И он здесь ляжет со всеми. И его могилу изроет свинья, а крест повалит.

Еще раз обвел глазами бедное, родное кладбище.

— Спите, родные! И ждите меня к себе...

Перепрыгнул канаву и межой направился к большаку.

***

Далеко-далеко на горизонте, у самого леса, синел то ли дым, то ли туман.

Кое-где уже стлалась белая паутина. На пробороненной полоске жита подсохли комья земли. А на соседней полоске, если хорошо присмотреться, уже вылезли крохотные красные ростки — озимь.

Когда Лявон уже подходил к большаку, со стороны леса заклубилось облако пыли — ехали паны на паре рыса­ков. Слетели с горы на гать, затарахтели по гати, по хворо­сту, сухим льняным стеблям и забарабанили по мосту.

— Вот они, хозяева края, будь они прокляты! — с горе­чью подумал Лявон,— живут, спрятавшись в своих гнездах, а что вокруг этих гнезд? Словно только что проложенные, грязные, узенькие дорожки, кое-где пошире, обсаженные по приказу царицы-немки березами; гати, вырубки, болота; куча хат, как куча навоза; верст через десять — убогая мужицкая церквушка или костел — и все, и все наследство, которое получил край от хозяйствования их родителей, дедов и прадедов. А это же их родной край! И как им только не стыдно жить в таком краю!

Фаэтон легко прокатил мимо Лявона. Пани, что была помоложе, вся в черном, мельком глянула на него печаль­ными нежными глазами. А пани постарше, под черной вуалью, даже голову не повернула.

Какой-то трагичностью и вместе с тем затхлостью по­веяло от них на Лявона.

И вдруг возник у него клубок самых противоречивых и сложных чувств: и презрение к панам, и обида за свой край и народ, и жалость к самому себе...

Стало не по себе от мысли, что он, которого темная, угнетенная крестьянская община первым выдвинула ближе к свободе и к науке, к руководству и борьбе, что он ходит здесь как неприкаянный, ропщет, тоскует и думает о смерти.

«На кого же я ропщу и кто мне что должен? — с болезненной определенностью мелькнула мысль.— Что со мной произошло, откуда у меня эта болезнь? А может, это нездоровая наследственность? Но вроде бы в моем роду все были здоровы, умели бороться с тяготами жизни и жили подолгу. Почему же без всякой причины мне так тяжело и так тоскливо, что когда-нибудь в лихую годину я действительно могу и руки на себя наложить.

Фу, мерзость!.. Прочь, в конце концов, эти мысли! Разве я жил? Разве я боролся? Разве я искал новые пути, если те, которыми шел до этого, не вели к цели? Зачем я сюда приехал? Для того ли, чтобы наводить на всех тоску своим тяжелым настроением? Почему я такой нерв­ный, злой, надутый, неласковый? Почему распускаю себя? И в этом вся моя «ученость» и вся моя «интеллигент­ность»?.. Фу!»

Лявон невольно покраснел.

«Люди идут за народ на смерть, сидят в тюрьмах, страдают в Сибири, всеми силами пытаются разрушить гнет, который придавил нас. А я? Что я делаю? Чем я, если посмотреть на меня со стороны, чем я лучше этих помещиц, проехавших мимо меня, мрачных, черных, надутых?»

Жалость и досада разлились в душе.

«Неврастеник я несчастный...» — прошептал Лявон, и слезы брызнули у него из глаз.

Лявон прибавил шаг и почувствовал, что появляется бодрость и решительность, желание жить и бороться.