Мексиканский для начинающих - [43]

Ни один смертельный вопль предпоследнего вида не мог пробиться сквозь этот пышный храп. «Закатим его снова в море», – предложил Люсиферо, и брат Люсифуго поддержал: «Пускай там отдрыхнется». Но Карлос не согласился: «Отливом унесет». «Ну можно, – посоветовал Альфонсо Виладью, – камень к ногам». «Признаем, – сказал Карлос, – что Эмилиано победил во всех четырех видах. Это будет справедливо».

Пятый, стойку на голове, зарытой в песок, перенесли, поскольку день вдруг миновал, и сеньорита Лиз, смирившись, неслышно, под пологом храпа, постанывала и поскуливала во сне. Эмилиано удалось растолкать, а для Лиз соорудили носилки и потащили, спотыкаясь, по ночной дороге к вилле «Могила улитки». Изредка просыпаясь, она видела неподалеку розовую шапочку, освещавшую бесконечный путь, и, успокоенная, вновь мирно засыпала.

Это был лучший день в жизни сеньориты Лиз. Ну а когда проходит лучший, последующие часто выглядят все хуже и хуже, бледнеют. Так и случилось.

Она вдруг заметила, что на обед Карлос заказывает в основном пиццу: «Какого черта – пицца! Повсюду пицца! А я хочу кухню майя!» «Это как раз типичное блюдо, – отвечал Карлос. – Наши всегда готовили пирог из кукурузной муки с мясом и специями, который назывался „пизке“, – символ Пятого солнца, согревающего индейцев. В начале шестнадцатого века рецепт увез в Италию Кристобаль Колон». Лиз пока еще доверяла Карлосу Хосе Абрахаму Чиатуте.

В то время на острове Чаак начался весенний карнавал, и они отправились к набережной Моргана поглядеть шествие, которое обещало быть грандиозней бразильского. Тогда и возник Цезарь Трюхо с микрофоном, чтобы спросить у явной гринги, как ей тут отдыхается. «Я здесь не туристка, – улыбнулась Лиз. – Я здесь живу и работаю с одним индейцем майя Карлосом. Я его изучаю, потому что пишу книгу». Но вот что сказал Цезарь: «Насколько мне известно, сеньор Карлос такой же майя, как я древний римлянин. Впрочем, пишите, сеньорита, пишите – о Карлосе, о нашем чудесном острове, о карнавале. Скоро всему конец!»

И хоть Лиз не все поняла дословно, но почуяла неумолимую пророческую твердость зерна, давшего всходы смущения и беспокойства. Она вспомнила, что Карлос всегда вяло откликался на ласковое обращение «мой индио». Прежде ей казалось, тут опять вина Кристобаля Колона, перепутавшего части света в своем историческом плавании. Однако теперь она призадумалась, о том ли вообще пишет. Ее «индио» как-то слишком быстро исчерпывался в этническом, племенном смысле.

Проще говоря, открытий в последнее время не наблюдалось, а наступил застой, когда и записать-то было нечего, кроме возрастающих расходов, потому что картины Карлоса смотрелись только в ночи при неровном свете факелов, а последние деньги он спустил на пятиборье, так что жил за ее счет, и это Лиз отметила в тетради. Конечно, у нее было, как говорят на острове Чаак, немало шерсти, то есть водились деньжата, но не для содержания в конце-то концов индейцев в гамаке.

«Ми пича», – так двусмысленно называл Карлос сеньориту Лиз, поскольку это обозначало и любовницу и грубое шерстяное одеяло, всегда готовое съехать на сторону, ускользнуть. Он-то понимал, что Лиз относится к нему как к древнему документу или полуразрушенной пирамиде – с интересом и почтением до тех пор, пока есть, чего исследовать. А потом бросит пирамиду в тоске и унынии, окончательно рухнувшую после повышенного внимания. Для сеньориты Лиз – он почти обезличенный представитель вымирающего народа. И Карлос изо всех сил старался раздувать ее этнографический запал.

Было уже изгнание шаманами бесов в земляной бане и поедание галлюциногенных грибов. Уже призрачные Алуши заходили к ним на «Могилу улитки» в день мертвых и пели серенады. Уже Карлос при всех, в любом публичном месте, хватал Лиз за помпис, или, лучше сказать, за задницу, с этнографическим вывертом, на описание которого она потратила уйму времени и сил.

Сославшись на традиционную полигамию майя, Карлос зачастил домой с мучачитами из разных стран – перуанками, японками, венесоланками, итальянками, шведками, германками. Он увлекал сеньориту Лиз залечь в гамак втроем, но она согласилась лишь однажды, в память о своих предках, когда приходила русская, оказавшаяся в итоге узбечкой.

Лиз записала все кратко и сухо, без подробностей, а потом сказала: «Мой индио, а индио ли ты? Слыхала, что майя всегда были со сбитым сексуальным прицелом. Или это легенды?» В тот же вечер окрыленный Карлос притащил семерых парней, среди которых Альфонсо Виладью, каменщика, и братьев Люсиферо и Люсифуго. Лиз спросила, где же Эмилиано, и выяснила, что у сорок девятого прицел на месте.

Веселились всю ночь с факелами, танцами умирающих оленей, фейерверком и смертельными воплями – кто в платьях и с макияжем, кто в павлиньих перьях, а кто и просто в боевой индейской раскраске по голому телу. Под утро Альфонсо Виладью был трогательно нежен, женственен и стрекотал без умолку, называя их праздник «фиестой сорок», или вечеринкой мариконов, тех, у кого прицел сбит Господом – именно на этом настаивал Альфонсо. А братцы Люси рассказывали, что сестры их – Люсерна и Люсидез – напротив, мужеподобны и… Лиз удалилась в кабинет, откуда не выходила три дня, работая над книгой. Но разрешившись длинной главой «Форникасьон» – «Разврат», она заметила внезапную беременность другого рода. Грубо говоря, скотина, кот паршивый Карлос как-то изловчился в гамаке и поставил в затруднительное положение, несмотря на все охранные меры.