Мексиканский для начинающих - [45]

Но это был уже не Карлос Хосе Абрахам Чиатуте Нахера. Это был оселотль, большеголовый с круглыми ушами. Его блестящий густой в продольную полоску мех сиял под луной, а сердце Роситы трепетало, истекало в его усатой пасти.

Вдруг дико заблагоухали орхидеи вокруг дома, так что сеньориту Лиз затошнило. Она глядела и не могла оторваться, как билось и кровоточило сердце Роситы де Караколь в зубах оселотля Карлоса. Хотела пойти за тетрадью, чтобы записать, но луна помутнела, и ущербность ее стала невыносимой. «Бисьдетц», – подумала Лиз на языке предков, покачнулась за уплывающим сознанием и покатилась с крыши виллы «Могила улитки». Хорошо, что угодила прямо в гамак, их было много, в доме и в саду.

И все же в американском госпитале сеньориту Лиз не спасли. Она не мучилась и умерла легко в преждевременных родах, оставив по себе полугодовалое существо, которое жалобно мяукало, напоминая папу. Ее похоронили скромно на нашем кладбище за желтой оградой – пройти мимо ангела с факелом и сразу направо под сейбой, священным деревом майя. Карлос вырубил памятник из камня, что лежал в основании древнего маяка на островке Страсти, – автопортрет с сыном на коленях. Они сидят и горюют, дожидаясь встречи.

Сюда приводят туристов, которые фотографируют, слушают эту историю и плачут – в основном толстые престарелые гринги. Потом обязательно спросят: «А что стало с мальчиком?»

Ну мальчик пока на вилле «Могила улитки». Карлос выхаживает его козьим молоком, но уже вывесил объявление на воротах – «Продаются картины по сто песо, русские новеллы по пятьдесят за десяток и запеленатое дитя камня – по договоренности». Все наши знают, что означает «запеленатое дитя камня», – это подкидыш. Возможно, кто-нибудь из бездетных туристов купит его.

Такова история сеньориты Лиз из штата Огайо и Карлоса Хосе Абрахама Чиатуте Нахера.

Лучше сказать, это легенда, вроде той, что о поцелуе на балконах. Так, для туристов. Ими последние годы кормится наш остров Чаак.

По правде же сеньорита Лиз совершенно не умерла. Вместо нее схоронили одну старую колдунью, переевшую наркотических грибов-пейоте.

Сеньорита Лиз живет на вилле «Могила улитки», поскольку сеньора Ракель-Дездемона Горбач еще не возвращалась, и кормит грудью сына. «Как тебе лече русо? – спрашивает его Карлос. – Нравится русское молоко? Я знаю, вкусное!»

Мальчику дали имя Ванюша Муртазик Абрахам. Папа Карлос сперва не понимал, откуда Муртазик. Оказалось, был такой прадедушка у Лиз, который тоже воевал, но не за русских с японцами, а еще раньше против русских на Кавказе. Карлос не возражал. Муртазик хорошо звучит. На нашем острове так называют плод масличного дерева. Ванюша и похож больше всего на крепкую маслину.

Папа Карлос пишет и продает картины из новой серии – Страсть отцовства – по сто песо штука. Сеньорита Лиз пишет и продает новеллы – по пятьдесят песо за десяток. Она очень быстро пишет. Скоро, вероятно, создаст сериал. К ней захаживали с предложениями на двести шестьдесят серий, ровно по количеству дней в году индейцев майя.

А их мукама-служанка Росита де Караколь готовит «ниньо энвуэльто де ла пьедра», то есть запеленатое дитя камня, или подкидыша, – так называется редкое старинное блюдо, вроде пиццы, рецепт которого одна Росита и помнит, поэтому цена договорная.

Ванюша Муртазик Абрахам растет быстро и уже умеет складывать наши улицы и авениды – двадцать три плюс двадцать три да еще одна набережная пирата Моргана. Ванюша, если вспомнить о расах и кастах, это, конечно, «сальтоаделанте», явный прыжок вперед. У него в голове не менее ста песен со словами и еще неизвестно сколько без слов.

После заката из пальмы дона Томаса поплыли треск, хрипы, бульканье и разные чужие голоса, как при поиске нужной волны. И, наконец, пробился красивый кокосовый баритон дона Томаса Фернандо Диаса. Он, понятно, пел в этот ночной непроглядный час новолуния: «Соламенте уна бес аме ла вида!»

Он пел о том, что только раз любил жизнь, только раз и никогда больше. Только раз в его саду блеснула надежда, что освещает дорогу одиночества. Только раз и никогда больше – со сладким отречением душу он отдал за счастье любви, и праздничные колокола запели в сердце.

«Ай кампанас де фиеста ке кантан эн ми корас-о-о-он!» – так пел Дон Томас Фернандо Диас, и голос его можно было слышать между пальмой и морем, сидя на белом песке.

Только в этот раз и никогда больше.

Эмилиано сорок девятый

Кто любил посидеть под пальмой дона Томаса, так это Эмилиано сорок девятый.

Обыкновенно он помалкивал, поскольку думал, что ничего нового никому не может сообщить. Даже когда у него спрашивали, к примеру, который час, Эмилиано полагал, что это только из вежливости обратили на него внимание. И вот как отвечал: «Ты зна-а-аешь! Без десяти двенадцать!»

«Ты зна-а-аешь!» – это он прибавлял обязательно, будучи уверен, что заговоривший с ним, конечно, умнее и осведомлен об этой жизни несравненно больше, нежели он сам, Эмилиано. Он считал, что большего дурака и невежи, чем есть он, не сыскать, но люди так милы и отзывчивы, что все же общаются с ним.

И тут напрашивается вывод – человек, считающий себя глупее других, а лучше круглым дураком, – всем приятен, всем в подарок, «а тодо дар», как говорят наши. А Эмилиано к тому чинил свет, газ, воду и воздух, в смысле вентиляторов и кондиционеров. И денег-то почти не брал. Когда его спрашивали, сколько, Эмилиано, потупившись, бормотал: «Так, что-нибудь на освежительный напиток, пожалуйста, ты зна-а-аешь, пара ун рефреско».