Мед и соль - [7]

— Вацек Полляк, — сказал я, не испытывая уже никакого волнения. — Едва вышел из пансиона и снова ищешь туда дорогу?

— Это ты, Древняк?

— Так уж было там хорошо? Почему не даешь спать людям? Они спать хотят.

— Это ты, Древняк? Наша взяла!

Меня словно что-то хлестнуло по глазам.

— Я же их усыпляю, Древняк, пою им на сон грядущий. Знаешь ли ты, как называется эта песенка, которую я играл? «Рай», «Рай», Древняк! То, что потеряно тобою.

Я онемел.

— Я пою серенаду нашей любви.

— Обойдется, — ответил я с усилием; получил удар, не отрицаю. — Не буди людей, а то посажу, — добавил я уже увереннее.

— Не надо, Древняк, не надо, — снова нагло ответил он.

— Если не прекратишь, сведу в отделение, — ощущение слабости снова охватило меня.

— Уже не требуется! Впрочем, «спи спокойно», Древняк.

Он ушел в сторону костела.

Я чувствовал себя разбитым. Ничего еще не зная, я, собственно, знал уже все, предчувствовал… все.

Я быстро взглянул на дом, где жили родители Марийки — ее отец-часовщик держал мастерскую, — темно. Вокруг ни единой живой души, несколько тусклых фонарей — вот и вся жизнь на рынке. Я перешел площадь наискосок. Внезапно из-за угла показалась темная женская фигура. Я узнал Хеню, но прошел мимо. Потом, подумав, вернулся и спросил, что она делает здесь одна в такой поздний час. Несколько секунд Хеня не отвечала. При свете лампочки над дверями кооперативной лавки я увидел, что она возбуждена.

— Слыхала, как играл?

— Ты не знаешь, для кого он играл, — я заметил ее ироническую усмешку.

— Знаю, — неуверенно произнес я.

— Она вернулась, — сказала Хеня.

— Почему бы ей не вернуться, — ответил я. Каждое слово обжигало, как раскаленный уголь.

— Они уже виделись, — сказала Хеня.

— Почему бы им не видеться?

— Она даже призналась ему, что… с тобой не встречалась… — Я услышал ее издевательский, низкий смех. — Сказала, дескать, насчет тебя — это сплетни.

— Вольному — воля, — ответил я, чувствуя острие ножа в сердце.

— Ну и выдержка!

— А кому он должен был играть? — вдруг взорвало меня. Любой ценой надо было вернуть утерянное достоинство. — Ты ведь не из тех, в честь кого поют серенады!

Все кончено.

Я снова остался один во мраке. Зачем я сказал это ей, той, которой восхищаюсь, которая мне нравится, и кто знает — возможно, даже больше, чем нравится! Что и говорить, бедному человеку ветер всегда в лицо! Раз она страдала, так и я ей должен был еще добавить! Раз она стояла за углом и он истязал ее игрой на трубе, раз она стояла здесь и терзалась из-за него, должен был и я добавить ей на сон грядущий. Да, но уже несколько дней я ходил как потерянный, подспудно предчувствуя все это. Ничего не знал в точности, а как будто все было известно. Перешептывания, взгляды, намеки — много ли надо, когда это касается главного (женщины в таких делах просто гении), вот отчего развинтились мои нервы.

С той минуты как я услышал трубу на рыночной площади, некоторые вещи стали окончательно проясняться: число улик, подозрений, уязвимых мест, деталей в последнее время значительно возросло!

Но всему подвела окончательный итог Хеня. Я должен был защищаться! Я должен был взять реванш! Я не мог не нанести удара этой прекрасной, печальной девушке, погубленной Вацеком Полляком; сколько таких прекрасных девушек с разбитым сердцем видишь вокруг! Она мне сказала: «Теперь нам ехать на одном возу, подай же мне руку, Древняк». Да за такие слова убить меня мало!

Значит, Марийка здесь. Я предчувствовал это, ждал со дня на день, потом обрел твердую уверенность. До этого должно было дойти. Я связался с самой отъявленной вертихвосткой в нашем городке. Но даже если она была такой, то из чистейшего меда. Это был сладчайший мед в самом лживом сердце, которое когда-либо билось на нашем маленьком рынке. И все-таки я любил ее. «Любил», — трагическое, нелепое, обманчивое, порождающее хаос слово. Однажды ты оказываешься втянутым в круг каких-то странных явлений, начинаешь переживать множество перипетий, которые объединяются одним словом — любовь. Но это название, пытающееся объять весь хаос, только усугубляет его! Потом уже невозможно выбраться из этого безбрежного хаоса.

Самая отпетая вертихвостка в городке. Я знал все, что она вытворяла, знал, что нельзя принимать ее всерьез, и прежде всего — что нельзя в нее влюбляться.

Все меня предостерегали, все, мать плакала, то есть еще не плакала, но предугадывала, что я буду утопать в слезах, она, мол, меня знает. Список возлюбленных очаровательной Марийки был бы с порядочную телефонную книжку. Я знал о телефонной книжке, не забывал телефонную книжку, но из всей телефонной книжки ревновал только к Вацеку, который прежде был моим другом, как Хеня — подругой Марийки; я знал, на что иду, Марийка была замужем, муж ее всегда работал где-то в глубине страны, был каким-то специалистом, для которого в нашем городке не нашлось работы, копил деньги, хотел построить собственный домик под старость, как и все у нас. Я знал, что беру, и все-таки взял! То, что взял, разумеется, ерунда, главное — полюбил! Я строил планы, рассказывал, убеждал! Едва взял, сразу перестал видеть, что взял. В одну минуту забыл, вернее, почти забыл, — кое-что я помнил, но воображал, что теперь все пойдет по-другому. А почему, собственно, должно было быть иначе? Какими я обладал необыкновенными талантами? Но так было.