Мед и соль - [5]

— Ты боишься меня, Гольдберг?

— Нет.

— Знаю, что боишься. Ведь я иногда даю тебе тумака.

— Я понимаю: ты не можешь иначе.

— Не могу.

— Я знаю, что не можешь, потому и не сержусь.

— Рука сама поднимается.

— Я понимаю, что ты не можешь сдержаться… А скажи, какая сейчас пора, Вацек?

— Допрос учиняешь, Гольдберг? Ну, прекрасный месяц сентябрь.

— Вот видишь, Вацек Полляк, ты уже почти близок к истине.

— Говори толком, в чем дело?

— Мне все еще нет письма, Вацек?

— Нет, я ежедневно хожу на почту. И Хеню ты еще посылаешь.

— Вацек, знаешь ли ты, например, сколько проживешь на свете?

— До самой смерти, Гольдберг. А умру я смертью внезапной, быстротечной и в муках.

— Вот видишь. Посмотри на меня, ведь краше в гроб кладут, не правда ли?

— Этого бы я не сказал, Гольдберг.

— Ты бьешь потому, что не можешь иначе. И все-таки, ты… ангел.

Вацек Полляк тянется к трубе.

— Взгляни на меня, Вацек Полляк. Перед тобой человек, который покончил счеты с жизнью. Я умираю здесь в спокойствии и тишине, в бурной тишине, если можно так выразиться. Но до последней минуты человека не покидает тоска.

— Какая может быть тоска у человека в твои годы, Гольдберг?

— Такая же, как у тебя, болван! До конца она живет в человеке. Ни ночью, ни днем не покидает его, не дает ни минуты покоя. Уж мне опостылели и зелень, и воздух, и деревья, и небо, городок уже докучает вонью, в нем нет канализации, и, как только начинаются дожди, всюду растекается грязь. Меня, Вацек, съедает тоска.

— Последний Аккорд, — говорит Вацек Полляк.

— Что ты сказал?

— Последний Аккорд, — повторяет Вацек Полляк.

— Это именно то, о чем ты говоришь. Это действительно так! Последний Аккорд! Возможно, что последний мой праздник, Вацек Полляк? Мне бы хотелось побыть со своими в праздничные дни, но ничего не поделаешь…

— И поэтому ты смылся вчера? А говорил, что у тебя никого нет.

— Никого близкого, но речь не о них.

— Устрой этот Последний Аккорд здесь, Гольдберг!

— Здесь, в городке? Тут ничего нет. Синагогу переделали на кино с подслеповатым фонарем и отвратительным звуком. В крайнем случае можно обойтись и ложем Марийки, но для Последнего Аккорда нужны люди, а я здесь один как перст.

— Ты не один.

— Один. Из верующих евреев — единственный, Вацек Полляк.

— Ты не один.

— Это по-твоему, Вацек Полляк.

— Не ершись, Гольдберг. Говорят тебе, что ты не одинок. Твои приехали… Я приведу их к тебе, сколько захочешь. Если я приведу их, ты сможешь устроить здесь свой Последний Аккорд?

— На ложе Марийки?

— На ложе Марийки, Гольдберг. Побудь еще немного. Едва ты уедешь, дом запрут и меня вытурят. Древняк только того и дожидается. А незапертый дом в конце концов заставит ее, подлую, вернуться. Имущество все же…

— Так, значит, Последний Аккорд я должен устроить на ложе Марийки? — спрашивает Гольдберг.

V

«Наш древний городок часто принимает в своих стенах туристов. Отечественные не в счет — наш турист непривередлив, — как говорит новый председатель горсовета, — все проглотит, забудет и вернется; у него невелик выбор. Есть у нас малость древних развалин, богатейшие традиции, река, кусты, много кустов. Кусты для дачной местности то же, что дамские панталоны для современной литературы. В наших стенах мы часто принимаем и заграничных туристов. Но заграничный турист — совсем другое дело. Вовсе не требуется такой политической подготовки, какую прошел каждый из нас, чтобы это понять. Заграничный турист — это валюта; валюта — во-первых, валюта — во-вторых и валюта — в-третьих. Конечно, далеко не вся эта валюта поступает в государственную казну, но ведь и гражданам тоже надо жить. Кое-какой процентик все же перепадает и государству, значит, все довольны. Впрочем, заграничный турист — это не только валюта, но и пропаганда, а каждому ребенку известно, какое значение имеет пропаганда. Заграничные туристы возбуждают повсеместно самый пламенный энтузиазм. Я бы сказал, даже слишком пламенный, особенно у нашей женской общественности, которая всегда руководствуется побуждениями, не всегда носящими общегосударственный характер. И эти выходки женского пола раздражают меня, меня — Древняка. Разумеется, мое раздражение проистекает от того, что Марийка чересчур стреляет глазами. Но на кого только не зыркает Марийка? «Ты взял на себя тяжкий крест», — говорит моя мама. Но я никому не позволяю распространяться на эту тему.

Вот и сейчас у нас находится экскурсия из-за границы. Экскурсия, к которой я, впрочем, благоволю. Некоторым это дает повод для грязных намеков в адрес моей мамы, но бог с ними!

Вся эта группа, скажу вкратце — хотя и не понимаю тех, кто преклоняется перед краткостью, ведь краткостью сам себе сокращаешь жизнь, а жизнь требует пространства и прежде всего воды, воды, много воды, посмотрите, сколько воды в нашем организме, — так вот эта группа вся состоит из одних… Гольдбергов. Прибыли они издалека, из-за моря. Все, или по крайней мере большинство, родом из нашей прекрасной страны, которая так изменилась за последнее время. Они приехали, чтобы навестить родные могилы. Действительно, могилы у нас богатые, единственные в своем роде; что поделаешь, такая уж нам выпала честь. В наших могилах покоятся их матери, их жены («К чему оплакивать жен?» — говорит наш новый председатель горсовета). Разъезжая автобусом по стране, они завернули в наш древний городок. Некоторые из них знают польский язык; это обстоятельство хлопотное для властей, хотя иногда и приносит выгоду, и исключительное; почти все знают и понимают по-нашему хоть несколько слов, — отсюда более тесные контакты с местными жителями, а не только с прекрасным полом, как обычно. Кое-кто из них утверждает, что нигде на свете не был так счастлив, как некогда у нас, что нигде нет таких вечеров, таких ночей, такого неба, таких ароматов, что даже груши на чужбине менее вкусные. (О молодость! Молодость!) Их человек пятнадцать. Снуют по улочкам, заходят в магазины, обмениваются несколькими словами, выслушивают ответы, смотрят. А жители улыбаются — не так, как обычно. Всему виной — осень. В разгар сезона у граждан ни на что нет времени, сейчас его хватает даже на то, чтобы улыбаться. Из некоторых соображений это не радует.