Мед и соль - [2]

На чистой простыне в подштанниках и шерстяных носках табачного цвета лежит, обливаясь холодным потом, гражданин Гольдберг и поглядывает на «Урсулу». «Урсула» в свою очередь рассматривает козявку в кровати и пока что не делает никаких резких движений. Оба эти гражданина в молчании смотрят друг на друга. «Урсула» время от времени косится по сторонам, потом снова устремляет взгляд на больного в носках табачного цвета на маленьких ножках.

«Ну, очаровательная «Урсула», я жду, когда ты приступишь к делу, — думает гражданин Гольдберг. — Больших усилий не потребуется. Это будет один из лучших дней в твоей практике».

Но «Урсула» за дело не берется, ничего не предпринимает и только смотрит да смотрит. Предчувствия малютки Гольдберга абсолютно ложны, ибо вот как в действительности выглядят размышления «Урсулы»: «Что это за козявка лежит на «моей» кровати? Откуда взялась? Неужели Марийка теперь и с такими?.. Что тут творится? И на что это похоже? Маленький, дохлятина какая-то, сморчок, глазенки бегают, весь в поту, прямо мокрый мышонок. Что он делает на «моей» кровати?»

«Молчит, потому что готовится, — думает Гольдберг. — Вот подошел к шкафу, интересуется содержимым, прикидывает, стоит ли овчинка выделки: вдруг себе дороже обойдется. А потом прикажет встать с кровати и заглянет под матрац. Что он вытворяет?.. Что-то вытащил из шкафа?.. Две старые батарейки от карманного фонаря…»

«Вот батерейки, — думает «Урсула», — они освещали когда-то мои жаркие ночки. Марийка, подлая, всегда требовала, чтобы горел свет, вот и лежали эти батарейки на столике, освещая потолок; теперь они выгорели дотла, как и ее чувства ко мне. Едва я угодил в тюрьму, как она начала раздаривать свой мед другим. Оказалась настолько бессердечной, что ни разу не навестила меня в тюрьме, даже строчки не черкнула. А теперь смылась! Струхнула, что сверну ее беленькую шейку, я ей это посулил. Первые свои шаги после выхода из каталажки — велел я передать Марийке — я направлю к ней».

Прежде чем уйти, «Урсула» обо всем этом и поведала маленькому Гольдбергу. И добавила, что зовут ее Вацек Полляк. Малютка Гольдберг не жаждал узнать подробности, поэтому и не спросил, настоящее ли это имя. Прежде чем проститься, Вацек Полляк сообщил также, что возвращаться в соседнюю деревню, где у него родня, ему не к спеху и он устроится на чердачке, подождет Марийку, эдакую подлюгу.

Словом, появление Вацека Полляка было впечатляющим. После ухода Вацека малютка Гольдберг пытался собраться с мыслями; он пришел к выводу, что на нового знакомого, который уверял, что его знает все местечко, безусловно, можно положиться и уж одну-то головку он наверняка оторвет. Но следует также учесть, что попутно он может оторвать и вторую, особенно такую маленькую, как у Гольдберга. «Меня он прихлопнет для разминки или на закуску. Поэтому самое разумное — не ждать возвращения «Урсулы», собрать вещички, уйти в городок, остановиться дня на два в гостинице, а потом подыскать что-либо, какую-нибудь комнатушку. Перемена места жительства тем более желательна, что я нуждаюсь в уходе. Правда, это ударит по карману, но что поделаешь. За излишества всегда платят…»

После разговора с малюткой Гольдбергом Вацек Полляк спустился в городок и перекусил в «Русалке» в обществе двух давнишних приятелей, с которыми некогда играл в оркестре. Они обменялись новостями, размочив их в умеренной дозе спиртного. Потом Вацек Полляк вышел на рыночную площадь, где его на чем свет стоит изругала торговка фруктами Ленка. В заключение она сообщила ему, что в его мед давно уж кое-кто на… Тут Ленка употребила выражение, которое привело в восторг весь рынок. Вацек Полляк ничего на это не ответил, только усмехнулся и показал на трубу. И этот его жест был кое-кем истолкован, как нечто еще более неприличное и оскорбительное, чем слова Ленки. Очевидно, так же восприняла его и торговка, ибо поток бранных слов хлынул из ее уст с новой силой. Остаток вечера Вацек Полляк провел с Хеней, дочерью садовника, девицей лет двадцати. Они беседовали в разных местах — у реки, на улице, в кафе. В тот вечер молодые люди, хоть и был повод, не выпили лишнего — тому есть свидетели.

Нельзя сказать, что было очень поздно, когда Вацек Полляк возвращался в Марийкин дом, чтобы провести ночь, как и обещал, на чердачке. Но по пути он споткнулся обо что-то мягкое. Это была не собака, как можно было бы предположить, а малютка Гольдберг, явно переоценивший свои силы. Он вдруг ощутил такую слабость, что вынужден был присесть, а затем не то лишился чувств, не то попросту уснул. Наклонившись над существом, измазанным в глине, Вацек Полляк узнал обитателя Марийкиной кровати.

— Это ты, блошка? — спросил он.

— Это я, — ответил гражданин Гольдберг.

Удостоверившись, что ноги не очень-то повинуются этой личности, Вацек Полляк взвалил ее на плечо и таким образом, исторгая время от времени проклятия, добрел уже в полнейшей темноте до Марийкиного дома. Непристойные выражения, которые отпускал Вацек Полляк в адрес малютки Гольдберга, слышал один из ночных сторожей. На следующий день за сигарету, и даже за половинку, или за булочку, преподнесенную его любимой таксе, ночной сторож охотно повторял их, всякий раз начиная сызнова. Сколько бы ни рассказывал, повторял все в точности, не прибавляя ни словечка и не меняя голоса.