Под этим настроением я и нарисовал оригинальный, весь в радостных красках карнавальный плакат.
«Вся молодежь приглашается на первомайский воскресник!»
Мои устные объяснения и романтические домыслы о весенней роще, подснежниках и девушках в белых платьях подожгли сердца наших комсомольцев.
Накануне праздника за мной зашли девушки из церковного хора: регент просил не опоздать — в пасхальном концерте у меня сольная партия.
Я наотрез отказался петь. Это было не так-то просто, как может показаться теперь. На воскресные службы в монастырь послушать пение нашего хора приходили старухи с самых дальних окраин города. Я был солист хора и получал за четыре воскресенья полтора рубля. Сумма немалая!
Я не был религиозным, отец из старых икон лущил сухую щепу на самовар. Но на рождество мы обычно ходили со звездой по домам славить Христа. Меня привлекала в этом обряде возвышенная красота праздничной ночи, скрип свежего снега под ногами, таинственное мерцание далёких звезд. Все это поднимало в душе какие-то неясные, но чистые и добрые чувства.
И вот теперь мне приходилось от всего этого отказаться. Я комсомолец. А комсомольцы — против бога.
Собственно говоря, вопроса о боге я ещё окончательно не решил. Я просто его не касался. Никто по этому поводу с нами не разговаривал и ничего не разъяснял. Я знал одно, что буржуазию и белых надо бить. А вот с богом пока было неясно.
Долго не мог я уснуть, слушая праздничный трезвон колоколов и почти зримо представляя себе пасхальную службу. Наш хор поёт на правом клиросе. Нежные лица девушек, освещённые трепетным пламенем свечей, полны радостного и волнующего ожидания. В их темных зрачках, где-то в таинственной глубине, ярко дрожат точечки отраженных огоньков.
Но я комсомолец — член Коммунистического союза молодежи. Рабочий. А рабочему человеку с попами не по пути!
Вот пойдем завтра на наш воскресник, в рощу, где будет играть духовой оркестр, там уж и споём!
Утро выдалось на редкость чистое, полное весенней синевы и радостного щебетания птиц. Празднично убранный стол напоминал о пасхе.
Мать бережно извлекла из верхнего ящика комода заветные кремовые брюки, подаренные мне доктором Кудоярцевым, поклонником моего голоса. Правда, они были мне немного широки, но я никогда в жизни не надевал таких шикарных брюк.
Мой карнавальный плакат сыграл свою роль — у Летнего сада собралось весёлое общество наших комсомольцев: пришли литейщики с завода «Армалит», молодые табачницы, подростки из железнодорожного депо, воспитанники школы электромонтеров. Любаша стояла у ворот в компании девушек-спортсменок. Все разоделись по-праздничному: ребята в выстиранных, отглаженных рубашках и пиджаках, девушки в светлых платьях.
С развёрнутым знаменем, под бравурные звуки сияющих на солнце труб духового оркестра мы прошагали по центральным улицам, взбудоражив обывателей, и вышли к товарному двору сортировочной станции.
Здесь нам вручили широкие шахтёрские лопаты и подвели к составу открытых железнодорожных платформ, гружённых мелким антрацитом.
Раиса Арсентьевна поднялась на ступеньку вагона и строго оглядела наши недоумённые лица.
— Товарищи комсомольцы! — выкрикнула она своим звонким голосом. — Сегодня, в светлый день пролетарского Мая, мы пришли сюда на праздничный воскресник, чтобы отдать свой труд нашей молодой республике. Первый молодёжный воскресник мы посвящаем Маю. Пусть средства, которые мы заработаем сегодня, будут переданы в фонд помощи детям погибших партизан! Перед нами — железнодорожный состав с углем. Наша задача — как можно скорее разгрузить его. Итак, вперед, на трудовой бой!
Оркестр грянул «Смело, товарищи, в ногу!», и мы самоотверженно полезли на платформы.
После первого же взмаха лопатой я понял, что моим роскошным брюкам пришел конец. Весенний ветер, недавно радовавший нас освежающей прохладой, поднимал с лопат штыб — угольную пыль и нёс её вдоль состава, обсыпая с ног до головы всех работавших на платформах.
Ни один парень, ни одна девушка не бросили лопату и не ушли домой — так свято был понят нами, комсомольцами, тот наш первый урок испытания совести и чувства долга перед Родиной. Штыб набивался в глаза и уши, оседал на потные шеи и лбы. Через четверть часа нас уже невозможно было узнать — мы стали чернее негров.
И любопытно — в работе, в азарте труда мы позабыли о наших брюках и рубашках, о том, что сегодня пасха и люди празднуют этот день. Новое ощущение, необыкновенно сильное и ранее не испытанное, когда твой труд отдавался на благо общества, окрыляло нас, вызывало удивительный энтузиазм и желание быть в этом труде первым из первых, самым безоглядным и устремлённым. Будто пороховой дым над полем боя, над платформой взвивались чёрные клубы угольной пыли, уже не клубы, а целые облака! И мы, четырнадцати и пятнадцатилетние рабочие-подростки, в то время ещё ничего не знавшие ни о Ленине, ни о коммунистическом труде, всем сердцем, всей жизнью понимая и подтверждая его учение, работали с жаром, увлечённые мечтой — помочь нашей молодой республике. Взмокшая рубаха прилипала к спине, грязные капли пота текли с носа и подбородка, но я не останавливался и, подмываемый музыкой оркестра, действовал лопатой, как заправский корабельный кочегар.
