Мечтатели - [6]

Мимо проходили поезда, из окон на нас глядели удивлённые пассажиры, а мы, самозабвенно, подожжённые их любопытством, сбрасывали на землю серебристый антрацит, отливавший на солнце бриллиантовой россыпью. Какое-то удивительное чувство гордости, возросшего уважения к самому себе заставляло нас работать с всё большим запалом и вдохновением. Да, это был вдохновенный труд, радостный и лёгкий.

У вагонов вырастали чёрные холмы выгруженного угля. Оркестр без перерыва исполнял одну мелодию за другой: «Смело, товарищи, в ногу!» сменялось задумчивым вальсом «Берёзка», марш «Выход гладиаторов» — весёлым украинским гопаком, модное аргентинское танго — Наурской лезгинкой. Музыка сопровождалась весёлым звоном лопат, горячим блеском глаз на наших счастливых лицах.

— А ну-ка, поддайте-ка угольку, африканочки! — подгоняли мы девушек, разгружавших соседнюю платформу.

Первой закончила работу бригада Любаши. С лопатами на плечах, победно сверкая снежными улыбками, девушки прошагали с песней в чёрном самуме угольной пыли вдоль всего железнодорожного состава. Я не узнал бы Любашу, если бы не её прозрачный голубой шарфик на шее, похожий сейчас на старую застиранную тряпку. Она восторженно оглядывала ребят и девушек, окутанных облаками мелкого штыба, и беспокойно выкрикивала:

— Костя! Снегирёв! Где ты?

Я чуть не умер от смеха: она прошла совсем рядом, мимо, глядя прямо на меня, — и не узнала! Видно, хорош был я в своих модных кремовых брюках, если на расстоянии трёх шагов даже Любаша не могла узнать меня!

Очистив до последней крупиночки свою платформу, мы помогли разгрузить уголь и нашим соседкам, девчатам с табачной фабрики «Муратчаев-Назаров».

По оживлённым улицам города, мимо зеленеющих скверов и бульваров, заполненных праздной, гуляющей публикой, возвращалась с воскресника наша комсомольская колонна.

Проходя мимо монастыря, откуда на нас, как на чертей, вырвавшихся из преисподней, оторопело глядели изумлённые монахи, я с особым наслаждением завёл «Молодую гвардию»:

Вперёд, заре навстречу,

Товарищи в борьбе…

И шагающая за мной колонна дружно подняла к небу припев:

Чтоб труд владыкой мира стал

И всех в одну семью спаял, —

В бой, молодая гвардия

Рабочих и крестьян…

Казалось, на всей земле не было в ту минуту человека счастливее меня, и всё оттого, что я сумел устоять и не пойти на спевку, что мне совсем не жаль было новых кремовых брюк, а главное, что мне впервые удалось так необыкновенно встретить пролетарский Май — доказать своим трудом, что и я не последний человек в нашем союзе молодежи.

Ну, конечно же, ещё и оттого, что у своего плеча я видел милое, обсыпанное угольной пудрой черномазое лицо улыбающейся Любаши.

БУЛЬБАНЮК И ДАНТОН

Экстренное заседание городского комитета комсомола посвящено разбору дела Павла Бульбанюка. Бывший боец железнодорожного батальона, Бульбанюк недавно демобилизовался по ранению. Ходил он без шапки, с лобастой, будто бурьяном заросшей, круглой головой, на голом теле — дырявый овчинный кожух. Голос низкий, утробный, пугающий.

В каждом городе, селе, местечке имеются свои местные чудаки. Таким чудаком у нас в комсомоле был Павло Бульбанюк. Самые досужие и невероятные замыслы, как он называл их — задумки, непрерывно осеняли его фантазию. Задумку он с бычьим упрямством немедленно стремился провести в жизнь.

Вместе с Оладькой Бульбанюк работал в депо маляром, красил вагоны и по наложенному трафарету выводил краской цифры и надписи.

На спор с Оладькой Павло вызвал на бой ни больше, ни меньше, как самого господа — бога Саваофа. Бой должен быть проведен публично, на глазах у верующих, на церковной паперти. Это была очередная задумка Бульбанюка.

В ту пасхальную ночь, когда я отказался идти в церковь и готовился к воскреснику, Бульбанюк с Оладькой заглянули на церковный двор, где при пляшущих огоньках восковых свечей верующие, в ожидании выхода причта и хора, стояли вокруг церкви, разложив на земле, на раскрытых платках и салфетках, куличи и крашеные яйца. По сторонам паперти, у входа в храм, возвышались два огромных гранитных шара, отшлифованных до скользкого зеркального блеска. Шары были причудой архитектора.

Тёплая весенняя ночь дышала безмятежным покоем и тихим сиянием сотен трепетных огоньков. Старики и старухи с благостными лицами стояли широким полукружием, изредка крестясь и поглядывая на колокольню, откуда вот- вот должен был грянуть весёлый праздничный трезвон колоколов, возвещающий о том, что воскрес Христос и что, поправ своею смертью смерть, он приобрёл бессмертие и вечную жизнь.

Дождавшись той минуты, когда внутри храма послышалось пение хора и над головами столпившихся на паперти людей заколыхались прошитые серебром и золотом парчовые хоругви, Бульбанюк взобрался на один из гранитных шаров и, с трудом удерживаясь на его глянцевой поверхности, обратился к верующим с агитационной речью. Его могучий бас покрыл голоса певчих.

— Граждане верующие! — по-дьяконски гаркнул Бульбанюк, уравновешиваясь в воздухе одной рукой. — Одумайтесь! Попы закидали ваши мозги тёмными сказками. Это же все брехня и миф. Никакого бога нема. И в доказательство того, что бога нема, я на ваших глазах делаю ему вызов. Если он есть, то пусть покарает меня! — И, погрозив кулаком небу, Бульбанюк выкрикнул: — Эй, боже, а ну, докажи, что ты существуешь!