Шумный Кузнецкий мост.
Зажигаются вечерние огни. По брусчатой мостовой на дутых шинах резво пролетают лихачи. Только что прошёл тёплый дождь. Из раскрытых дверей табачного магазина сладко пахнет изюмом. В магазин входит Маяковский. Он покупает две коробки папирос. Коробки с широкой картонной крышкой, удобные для записей на ходу.
С грубоватой и неуловимой элегантностью выбрасывая вперед тяжёлую палку, высокий, необычный, отовсюду заметный, поэт размашисто шагает по московским улицам, будто раздвигая своими широченными плечами каменные громады зданий. С Кузнецкого он сворачивает на Рождественку, направляясь к воротам Вхутемаса. И нет на улице ни одного человека, кто бы не оглянулся на него, не подивился его богатырскому росту, плечам, сосредоточенному выражению лица.
Во дворе Вхутемаса толпа ожидающих студентов. Во дворе, на лестнице, в фойе, в зале, в проходах. Пробраться сквозь эту плотную стену немыслимо — всё забито до отказа. Ведь сегодня выступает Маяковский!
В те годы Вхутемас — Высшие художественно-технические мастерские — находился на Рождественке, в здании бывшего Строгановского училища, а студенческое общежитие — на Мясницкой, в огромных восьмиэтажных домах Училища живописи, ваяния и зодчества, где когда-то учился поэт и куда он довольно часто захаживал к своим близким друзьям.
Студенты Вхутемаса любили Маяковского. Этой молодежи, приехавшей в Москву с далёких окраин, с фронтов гражданской войны, нравился поэт-бунтарь, непримиримо громивший старый мир, зовущий в будущее. Он привлекал сердца и своей внешностью, и удивительным голосом, и новым пониманием искусства.
Вхутемас был своеобразным учебным заведением: здесь ценилось всё смелое, необычное, радостно принималось новое, революционное. Студенты Вхутемаса держали первенство по многим видам спорта. В стенах мастерских возникло содружество Кукрыниксов, родились куклы Образцова.
Сюда, в студенческую коммуну, приезжали Владимир Ильич Ленин с Надеждой Константиновной Крупской.
У Маяковского во Вхутемасе были самые верные и преданные защитники. Это был его родной дом.
В прошлую встречу поэт оставил свой телефон:
— Для молодёжи у меня семафор всегда открыт. Вот телефон моей рабочей квартиры, звоните в любое время суток, не стесняйтесь, я всегда приеду!
И верно, не было ни одного случая, чтобы Владимир Владимирович отказался от выступления в студенческой аудитории. Он всегда без опозданий приходил точно к назначенному часу. Его встречали радостной бурей аплодисментов. Маяковский платил молодежи такими же горячими чувствами.
* * *
Февральская Москва завалена пышными «кустодиевскими» сугробами. Над крышами кудряво вьются дымы и дымки всех тонов и расцветок — от густо-киноварных до нежно-пепельных, окрашенные предвечерним солнцем и расстоянием. Печи отапливаются дровами. Над городом стелется сизый облачный полог.
У огромной метровой афиши, напечатанной в две краски, чёрной и пурпурной, останавливаются двое прохожих. Один из них, в меховой шубе, народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, и с ним — его личный уполномоченный Аршаруни. Он в чёрной кавказской бурке и в белой папахе.
— Маяковский продолжает чистку современной поэзии, — говорит Аршаруни.
Луначарский, протерев стекла своих очков, читает афишу. Фамилия Маяковский напечатана крупно. Ниже, в алфавитном порядке, фамилии поэтов всех рангов, групп, течений и школ, — их более полусотни: Асеев, Ахматова, Гастев, Герасимов, Есенин, Кусиков, Мариенгоф, Ходасевич; «Кузница», Союз поэтов, акмеисты, имажинисты, «ничевоки»… Вход бесплатный.
— Вы как, пойдёте, Анатолий Васильевич?
— Увы, сегодня у меня очередное выступление, — с сожалением вздыхает Луначарский.
Большая аудитория Политехнического музея гудит, на битву с Маяковским явились поэты, их друзья и поклонники, приверженцы разных литературных лагерей. Выступить имеет право любой желающий из публики. В зале пронизывающий холод, все сидят в шапках, пальто, полушубках, валенках. Преобладает молодёжь: студенты, рабфаковцы, красноармейцы.
Напоминая горластую запорожскую вольницу, вхутемасовцы расположились кучно, отдельным табором. Можно не сомневаться, Маяковского они в обиду не дадут!
Председательствует Осип Брик. Толстые выпуклые стекла его круглых очков неуловимо посверкивают, будто обладают свойством электрического самоизлучения.
Он и Маяковский без пальто.
Маяковский в тёплом жилете прохаживается в глубине эстрады, он сосредоточенно нахмурен.
— На повестке дня сегодня — имажинисты! — объявляет простуженным баском председательствующий. — Есть в зале кто из имажинистов?
— Имажинисты не считают нужным присутствовать на этом литературном балагане! — выкрикивает из зала чей-то картавящий голос.
Но его перебивает девушка в серой папахе:
— Здесь поэт Есенин! Есенин в шубе и меховой боярской шапке стоит справа, у средних входных дверей, опершись плечом о притолоку. Он молчит. Двое молодых людей кидаются к нему, проводить на эстраду. Но Есенин недовольно отталкивает их локтями. Он мрачен.
— Я сам скоро организую вашу чистку, — вызывающе бросает он в сторону сцены. — Давно пора кое-кого тут почистить!
