Мечта моего сердца - [2]

На лице сиделки не было ни грамма косметики, и он вспомнил свою натурщицу, которая теперь осталась без работы: лицо девушки всегда густо покрывал кремово-розовый тон.

Он никак не мог забыть привычный распорядок и вписаться в это многолюдное, суетливое, пропитанное дезинфекцией существование. Тут была старшая медсестра, особа по фамилии Стаф, которая безжалостно гоняла взад-вперед восемь юных сиделок. Стаф с квадратным подбородком была болезненно худая, но крепкая и очень ловкая. Она носила строгие очки и никогда не улыбалась. Дадли с изумлением наблюдал, как умело она поднимала тучного больного с койки напротив с помощью очень толстой неуклюжей сиделки-стажера, которая больше мешала ей, чем помогала.

Толстуху звали Джуэль[1]. Трудно было представить кого-то менее похожего на драгоценный камень. Джуэль должна быть смуглой с оливковой кожей, яркими губами и мерцающими темными глазами. Нет, зеленовато-голубыми, поправился он. Но здешняя Джуэль была круглой, пухлой, пятна на ее халате выдавали увлечение вареньем и плюшками. Стаф откровенно терпеть не могла Джуэль, и «где Джуэль?» было ее повторяющейся музыкальной темой в течение всего дня. Высокая, тонкая и печальная сиделка по имени Фрит тоже была у нее не в чести.

Была еще мрачная особа, с прямой коричневой челкой, и другая, веселая, с разлетающимися волосами и сваливающейся с них шапочкой. Ее главной заботой было возвращать эту шапочку на место.

Дадли не запомнил их имен, как не запомнил имени сиделки с квадратными плечами и жесткими красными руками, словно она только что натерла их льдом.

Сиделка Гамильтон, пожалуй, была неплоха, коробила только ее манера общения. Она давала понять пациенту, что видела случаи и похлеще и что он волнуется попусту.

Дадли не любил чрезмерную практичность и деловитость в хорошеньких женщинах. В девушке ценны прежде всего мягкость и теплота. Одна из девиц — похожая на лисичку, по виду очень себе на уме, ему совсем не понравилась. Она принесла тазик для умывания и, скосив глаза, с любопытством принялась разглядывать его.

Сиделки кормили его, и он это просто ненавидел. Яйца здесь были на удивление невкусные, «в мешочек», как ему сказали, а Дадли хотелось почек, бекона, гренок, но едва он вспоминал о них, как тут же жалел об этом, потому что сразу чувствовал себя больным. Почки, бекон, гренки, чудесный аромат свежеприготовленного кофе, домашнее варенье… Здесь подавали овсянку, всегда слегка подгоревшую, с комками. Возможно, такая пища была правильной, питательной, но повара не мешало бы посадить на хлеб и воду, чтобы отучить портить продукты.

— Скачками интересуетесь? — спросил, повернувшись к нему, Дилкинс и помахал своей газетой, готовый обсудить шансы скаковых лошадок.

Дадли только закрыл глаза. Он любил рисовать лошадей, а не ставить на них. Ему показалось, что он чувствует запах красок. Но увы — это был плод воображения.

Подняв глаза, чтобы взглянуть на свежие хризантемы в огромной стеклянной вазе, стоявшие на его тумбочке, он увидел, как в палату вошла девушка, и в тот же миг шелест газет прекратился и сразу несколько голосов окликнули ее. Дилкинс забыл о скачках и тоже воскликнул:

— Здравствуйте, сестричка! А вы что здесь делаете? Пришли посидеть с нами? Вот это удача. Поболтайте со мной немного.

Его лицо так и сияло. Девушка подошла к нему и помахала рукой другим больным. От нее словно исходило золотое сияние. Золотая кожа, золотые волосы… нет, подумал Дадли с внезапно вспыхнувшим воодушевлением, которое на миг притупило боль, волосы скорее светло-каштановые с золотыми искорками. А глаза — какого же они цвета? Зеленовато-карие и тоже с золотыми крапинками — ореховые?

Нет, для ореховых они слишком темные, и все же в них играет солнечный свет. Это было самое красивое лицо из виденных им за последнее время. Когда она говорила и смеялась, на одной щеке то появлялась, то исчезала ямочка.

— Так что вы здесь делаете? — повторил он вопрос.

— Подменяю одну из ваших сиделок, она только что подвернула лодыжку, но завтра уже выйдет на дежурство.

— Это которая? — подозрительно спросил Дилкинс. — Неужто няня Гамильтон? Но нет, вот она.

Опал Гамильтон подошла поздороваться с подругой.

— Надолго к нам? Только на один день? Вот жалость. А Сперрой, между прочим, лишилась чувств, — сказала она с ехидной усмешкой. Няне Сперрой с ее лодыжкой явно не приходилось рассчитывать на их сочувствие.

Интересно, кто такая няня Сперрой, задался вопросом Дадли. Он окинул палату взглядом — Джуэль расплескала воду из кувшина и теперь, под ворчание Стаф, подтирала пол шваброй. Из остальных пяти двое застилали кровати, одна вяло вытирала пыль, еще одна регулировала кондиционер. Здорово, подумал он, приободрившись, значит, Сперрой — та, с косящими глазами! Противная девица. И как хорошо, что ногу подвернула не няня Гамильтон. Она-то смотрит прямо в глаза, пусть даже от ее манеры общаться и веет холодком.

Но эта девушка… Дадли просто не мог оторвать от нее взгляда и сам не сознавал, с какой жадностью ее рассматривает. Это заметил Дилкинс и шепнул:

— Поговорите вот с этим, няня, а то он совсем скис. Эй, приятель, это няня Ричмонд. Тем, что она сегодня здесь, надо воспользоваться наилучшим образом.