Маттерхорн - [81]

Фитч опять прикусил нижнюю губу. 'Ты думаешь, что мы не можем пройти их все?' – спросил он.

– Джим, ты видел ноги Хиппи?

Фитч втянул щёки и ничего не сказал.

– А что если обработать наш маршрут шестидесятками, – вставил Кендалл, – и облегчиться от миномётных выстрелов.

– Самое последнее, что спускаешь в сортир, – это боеприпасы, мать их так, – сказал Хок.

Кендалл покраснел.

– Это всё, что у нас осталось, – сказал Меллас.

– Вот-вот. И ещё жизнь. – Хок глубоко вздохнул. – Хочу, чтоб вы вдолбили себе, сукины дети, как далеко зависли наши жопы. Все ворчуны двигают в Камло. Значит, куда двигает артиллерия, особенно, если у неё больше нет солдат для обеспечения охранения? Их не только вывели с Маттерхорна, но вчера мы покинули и Эйгер. Это значит, что всё, что у нас осталось, это восьмидюймовки на Шерпе. А здесь для них максимальная дальность. На максимальной дистанции чего только не случается. – Он помахал руками для эффекта. – Мы все знаем, каковы шансы на поддержку с воздуха во время муссона: дуля с маком.

В первый раз Меллас понял, что Хок боится. От этого его самого затрясло от страха. Он представил, как рота парится в одном из скалистых ущелий, а её рвут в клочья миномёты, или как она поднимается на крутой склон, а в это время с другой стороны их обстреливает 12,7-мм пулемёт, и они карабкаются к укрытию, а его нет. Мелласа прорвало: ' 'Большой Джон-шесть' со своей вонючей контрольной точкой 'эхо', этот долбанный сукин сын! Он точно угробит кого-нибудь из нас, только чтоб достичь контрольной точки!'

– То-то и оно, – сказал Гудвин. – Не идёшь по контрольным точкам – не станешь генералом.

Остаток дня Меллас внутренне кипел из-за полковника. Гнев придавал ему силы двигаться, контролировать взвод, заставлять парней идти вперёд. Но под мрачным спокойствием, которое он научился изображать, с кипящей энергией он проклинал честолюбцев, за счёт его и его парней строивших себе карьеру. Он проклинал авиационное крыло, которое даже не пыталось прислать вертушки сквозь облака. Он проклинал дипломатов, споривших за круглыми и квадратными столами. Он проклинал южных вьетнамцев, делающих деньги на чёрном рынке. Он проклинал людей на родине, набивающих утробы перед телевизором. Он проклинал самого бога. Потом, когда не осталось никого, на кого можно было возложить вину, он проклинал себя за то, что подумал, будто бога всё это могло волновать.

День закончился в отчаянии. Местность перешла в ступенчатые известковые скалы, не отмеченные на карте. В тёмном лесу невозможно было ни к чему привязать азимут. Сквозь тучи они не могли даже найти солнца. От голода сводило животы и слабели конечности, но они понимали, что единственный способ достичь еды и безопасности – продолжать движение.

Следующий день был таким же. По мере того, как снижалась их выносливость, тропическая язва становилась всё серьёзней. Гной прорывался из-под кожи. Стригущий лишай разрастался быстрее, и некоторые парни шли уже без штанов, чтоб избавиться от болезненного раздражения и опрелостей. От этого получали ещё больше порезов от растительности и ещё больше пиявок.

Пэт выбился из сил, его лапы тряслись от усталости. Арран взвалил пса себе на загривок, лапами на плечи, и каждый час или два просил вызвать экстренную вертушку-эвакуатор. 'Вы не понимаете. У собак нет такой выносливости, как у людей. Просто нету'. Шли третьи сутки без еды.

Поллак спросил, умнее ли собаки, чем люди.

К следующему дню кое-то из ребят стал есть внутреннюю мякоть некоторых растений, не совсем понимая, что потребляет. Другие сдирали кору с деревьев и жевали её внутренний слой. К полудню уже многие блевали на ходу, обрызгивая одежду и оставляя за собой кисло воняющие пятна желчи, и идущим следом приходилось уворачиваться. Ничто не помогало. Хиппи думал о девчонке, которая однажды вечером перво-наперво попросила его помедитировать, когда он освободился из Кэмп-Пендлтона. Он пытался сосредоточиться на сиюминутности боли. Она говорила, что если ему неудобно стоять на коленях во время медитации, то это потому, что он думает о времени, простирающемся перед ним. 'Ты можешь выдержать это сейчас?' – спрашивала она у него. 'Да', – отвечал он. 'А сейчас?' 'Да', – снова отвечал он. И сейчас боль от того, что он ставит ногу, пронизывала его, но он мог её терпеть. И сейчас, в другой ноге, но он снова выжил. И сейчас. И сейчас. Голод в сравнении с этой болью – ничто.

Мэллори вдруг бросил тяжёлый пулемёт М-60 в кусты и упал на землю, держась за виски. Он стал звать на помощь. 'Как же болит голова, – зарыдал он. – Господи боже, моя грёбаная голова. Неужели никто мне не верит?'

Меллас нашёл его в корчах на земле. 'Как же мне, блядь, больно, лейтенант', – рыдал Мэллори.

По колонне полетел призыв 'Саниатара сюда!'. Прибежал Фредриксон, тяжело дыша. От его промокшей одежды шёл пар. 'А, это Мэллори', – сказал он, едва скрывая отвращение.

– Ну? – сказал Меллас.

– Не знаю, лейтенант. Могу сказать то же, что и раньше. У него проблема с головой. Ничего скверного физически у него нет.

– Ты не можешь ему помочь?

– Разве я похож, блин, на Зигмунда Фрейда?