Мать и сын - [64]

После этого потребности в суррогатных действиях в часовнях я уже не испытывал.

Оставались, разумеется, догматические вопросы. Не придет ли этот внебрачный пир грез в противоречие с учением Церкви и, в особенности, с догматом о Ее девственности? В этом отношении к слову, во-первых: это Ее собственная Церковь, и Она — Хозяйка в собственном доме; ни единый смертный не имеет права Ей, Заступнице в час конца нашего, предписывать пути и способы распределения Ею милостей Божиих. Но если все эти крохоборы и маловеры желают теоретизировать через силу, тогда во-вторых: если Христос во всем своем материальном существовании, от начала до конца, есть истинный Бог и истинный Человек, это означает, что он был зачат как Бог от Бога, и рожден Человеком от человека.

Здесь это касается Первых и Последних Вещей, о коих смертному надлежит говорить благопристойно и почтительно, но молчать о них он не обязан. Если то, что я рассказываю в отношении догматов, верно, тогда открываются неограниченные возможности касательно Священного плана Божия: можно ли исключить вероятность того, что две упомянутые ночи выпали в ее «опасный» период? Что она в первую ночь пользовалась противозачаточными средствами? И что, после того, как я заметил в Ее глазах непреходящее наслаждение, понадобилась вторая ночь, в которую она предоставила мне возможность зачать ей Того, кто «пожелал стать смертным с нами, дабы мы сделались бессмертны с ним»? Иначе почему две ночи?

Не стоит переживать без причины. Теперь меня переполняют воспоминания о том сне с осознанием того, что я родился во второй раз, и в первый раз стал человеком: цикл замкнулся. И все-таки мне казалось это странным, хотя я сказал себе: «Что будет, то будет — главное, лед тронулся».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

С предположением о том, что «лед тронулся», я основательно ошибся.

В моем повествовании мы до сих пор непрерывно сталкивались попеременно с «да», «нет» и «возможно», и я сожалею, если мой рассказ, желал я того или нет, сделался монотонным.

Постепенно дело склонялось в сторону «возможно», а вслед за этим даже в сторону определенного «нет», по причинам и вследствие обстоятельств, которые я подробно изложу позже. Чтобы достаточно раскрыть замысел, я должен представить вам краткий обзор событий за примерно пятилетний период, последовавший за моим знакомством с ректором Ламбертом С. и его тайной церковью.

Далеко не все из того времени приняло в моих воспоминаниях связную форму: многое я могу припомнить лишь в общих чертах, а многое попросту растворилось в алкогольном тумане и пьяных слезах.

Странность того периода — примерно с начала до середины шестидесятых годов — состояла в том, что со мной происходило всякое, но в то же время ничего не менялось. Все кажущиеся изменения, благодаря трусливым отсрочкам, были стабилизацией моего маложизнеспособного существования. Все, что я предпринимал, оказывалось слишком поздно. Я по-прежнему как можно дольше тянул с принятием решений и продвигался вперед исключительно поэтапно, неуверенными мелкими шажками, что не решало ни одной задачи: я отдался борьбе с надуманными проблемами, которые также доводил только до надуманных решений.

Когда в году 1963 от рождества Христова — пятнадцать лет спустя после моего литературного дебюта — впервые, благодаря скромному успеху моей книги «По дороге к концу», мое писательство было вознаграждено чем-то вроде человеческих доходов, я был вынужден принять решение, но осуществить его осмелился лишь десять лет спустя: покинуть страну, в которой имел сомнительную привилегию появиться на свет и еще более сомнительное преимущество жить и существовать. Вместо этого я купил домишко в унылом уголке Фрисландии и первым делом ударился там в запой и хандру.

Появление вышеупомянутой книги принесло мне — ведь за все в жизни приходится платить — бурный ажиотаж в отношении моей работы и личности: я провинился в «богохульстве», опорочил нравственность, «подорвал брачную мораль». Вместо того, чтобы просто махнуть рукой на эту дурацкую грызню, я по своему ущемленному тщеславию и наивности ввязался в бессмысленную полемику с «позитивно-христианской» частью населения. Об этом периоде я говорю неохотно, не люблю, когда об этом упоминают и, если бы это не было важно здесь — не хотел бы больше ни говорить, ни писать об этом. Все это кажется мне постыдным: я испытывал как нечто вроде «и. о. стыда» в отношении того, что эта оголтелая орава вменила мне в вину, так и сам стыд за мои ничтожные и не достойные ни меня, ни моей работы попытки защититься. Многое остается необъяснимым. Нет, я никого ни в чем не виню, кроме себя самого: почему я допускал, чтобы на меня изливались потоки угрожающих и язвительных писем, ночных оскорблений и угроз по телефону, (интернациональный телефонный тариф действует)? Кстати, теперь, как по мановению волшебной палочки, все это прекратилось.

Я был «не в себе»: с истинно самоуничижительным вниманием, «достойным лучшего применения», я продолжал следить за шумихой и бессодержательными публикациями в отношении моего так называемого богохульства, и ввязывался в дебаты, не имевшие отношения ни ко мне, ни к сути моей работы.