Мать и сын - [63]

Его визуальный образ с тех пор для меня не изменился и обладал такой же невероятной четкостью и прозрачностью. Жаль, что я не художник и могу выразить это лишь словами со множеством оговорок. Для меня эта картина обладает объективной, поистине фотографической точностью: я знаю покрой, форму, материал, цвет каждой из его одежд; знаю каждую пуговицу; знаю каждую деталь его обнаженного тела, даже самую интимную; знаю тон и ритм Его голоса и движения Его губ, когда он говорит или смеется.

В ежедневной реальности я только весьма редко, и тогда в лучшем случае издалека, как вспышку молнии, видел кого-нибудь, кто выказывал бы сходство с этой картиной. Это не мешало мне рассматривать Его как реальное существо, и бесчисленное число раз, внутренним взором созерцая Его одетое, полуобнаженное или полностью обнаженное тело, сексуально возбуждать себя, воображая при этом «весьма конкретные вещи».

Нет, нет: я не причислял себя к прогрессивным типчикам, которые — от скуки или за отсутствием настоящих идей — желали бы провозгласить Иисуса «Гомофилом Года». Я не верю, что Он — это самое, — по мне, так он в высшей степени, что называется, «нормальный». Его слияние в телесной любви со мной, — когда Его могучая юношеская любовная штуковина взорвется любовным соком, который растечется по всему моему телу и брызнет мне в лицо, — не должно пониматься как Его «сексуальное влечение», но как сама Милость Божия. (Так, я питаю отвращение к идее «прогрессивного» евангелистического фильма, который бы назывался «Любовная жизнь Иисуса». Ясное дело, подобный фильм, в котором Иисус горести Своего земного существования и божественности претерпевает в конфликте с бьющей на чувственность эротикой, был бы величайшим и трогательнейшим шедевром всех времен и народов, но просвещенный массовый человек, способный лишь на порнографическую грязь, снять такой фильм не в состоянии.)

Гораздо труднее было мне найти объяснение моим якобы распутным действиям в часовне Марии Заступницы, когда я извлек на свет божий свой воспрявший жезл. Было ли это обычным актом эксгибиционизма? Подобное объяснение меня не удовлетворило, поскольку там вокруг никого не было, — во всяком случае, ни единого живого смертного.

Сей феномен несколько раз повторялся в последующие годы и неизменно разы грывался в заброшенных или практически не посещаемых более святилищах Божьей Матери, таких, как, например, отстроенная в тридцатых годах нынешнего столетия часовня ***с-кой Богоматери в Северной Франции — полагали, что она может оспорить пальму первенства у Лурда. Обыкновенно, убедившись, что я в безопасности и за мной никто не наблюдает, я опускался на колени, обнажал свою штуковину, орудовал ею и окроплял своим мужеским соком каменный пол перед алтарем, а затем оба эти деяния, — преклонение колен и самоублажение — я после очень короткой паузы повторял от начала до конца. А что, если риск быть пойманным за этим постыдном занятием, возможно, и был, по сути дела, жертвой? Объяснение последует, но здесь я хочу обратить внимание на некую кажущуюся второстепенность: когда кто-то исполняет акт, к коему его, казалось бы, вынудила некая неосознанная и непреодолимая сила, в то время как смысл сего акта не определяется путем понятной рефлексии, — разгадка заключается в якобы бессмысленной детали, которая, на первый взгляд, никуда не вписывается. Почему именно два раза? Чтобы что-то доказать? Например, то, что я за один раз не смогу доказать самому себе, что «я — мужчина»? Нет: два — не означает ничего иного, кроме того, что это «два» следует объяснить некой магической попыткой воззвать к взаимности. «Дважды» отображает мое мнение, что «всегда бывают двое», а именно Матерь Божия, которая должна быть вовлечена в творимую мною любовь и участвовать в ней.

В такого рода делах почти всякое объяснение стоит не больше выеденного яйца, но мое — выигрывает по силе убеждения, если принять во внимание то, что случилось примерно через полтора года после того, как со мной произошло нечто странное, явившееся для меня полнейшей неожиданностью: в двух одинаковых снах, две ночи подряд, я переживал полнейшую физическую близость с очень юной Матерью Божией. Мои восторги и величайшее наслаждение превзошли все, что я когда-либо испытывал в смысле телесной любви. Оба раза это было безграничное, всепоглощающее переживание, в совершенно темной комнате, где были видны и ощутимы только ее тело и постель. Я не помню окружающей обстановки или стен комнаты: они не подчинялись пространству и времени.

Хороший вкус, честь офицера и приличия по отношению к женщине запрещают мне описывать какие-либо детали наших встреч. Хорошо, если удастся показать хотя бы намеками. От фальшивого и вульгарного изложения моего мастурбирования в присутствии Сына я уже отказался. Вот и мой опыт в обоих этих снах не стоит истолковывать в свете дурацкой односторонности: я не какой-нибудь недоделанный гетеросексуал, а здоровый гомо. То, что происходило в течение этих двух ночей, не имеет ничего общего с моими сексуальными наклонностями или временными их изменениями, но может быть понято и принято только лишь в свете Милосердия.