Мать и сын - [51]

… прогремел во мне голос. Нет, еще хуже: пара молодых жестоких матросов, которым нечем заняться… захотят его… его… схватить, избить… мучить… часами… их это развлекает… гораздо больше, чем выпивка или девка на берегу… боль, беспомощные корчи и вопли красивого, беззащитного мальчугана… а меня там не будет, чтобы защитить его, оградить его… Нет, никаких уверток: предположим, я был бы там, — что тогда?..

Я сражался с чем-то ужасным, с мыслью, которую не хотел допускать, но она была уже тут как тут, да, в греховном оглушении я всегда носил ее с собой, как запретную болезнь, невзирая на то, что открещивался от нее… мысль, которая теперь облеклась в беспощадный вопрос: если бы я оказался на борту, и они схватили бы Матроса и затащили бы его в уединенную каюту и там… раздели бы его… разложили бы, обнаженного, и привязали его, чтобы… скопом… часами… мучить… стал бы я, окажись я там, что-нибудь делать? Да… но что? Что именно? Что бы я стал делать?.. О Господи… Я прикусил нижнюю губу, прикрыл глаза и попытался не думать об ответе, отогнать его, воспрепятствовать тому, чтобы это когда-нибудь обрело очертания — в звуке ли, в слове…

— Который час? — спросил Матрос.

— Около шести, думаю. — Я глянул на освещенный циферблат вдалеке. — Да, без четверти шесть.

— Понимаешь, меня ждут, — пояснил он, вновь распрямляя плечи. — Я на машине, с Паулом и Даном. Паулу на весь день машину дали. Я говорю, если вы сегодня в Амс на колесах, я с вами, мне там кое-кого повидать надо.

— А где они тебя ждут?

— Где-то в полшестого — шесть. Тут рядом. Напротив киношки, на площади. Там дальше вокзал.

— Биржа, — смиренно заключил я.

«Матрос» встал. Господи, что, какие клятвы, какие обещания должен был я произнести напоследок, чтобы они могли побудить его вернуться?.. И… я так и не знал его имени… Я торопливо достал блокнот и карандаш.

— Скажи мне твой адрес. И фамилию тоже, — лукаво добавил я. Он взял у меня перо и бумагу, но не смог воспользоваться ими стоя, и ему пришлось присесть, неловко пристроив блокнот на колене. «Невинное дитя природы», — пробормотал мой внутренний голос.

Он набросал три строчки, встал и положил блокнот и карандаш на сиденье стула.

— Можно тебе туда написать? Письмо? — «Матрос» задумался.

— Нет, не надо. — Он помедлил. — Нет, знаешь что… ты лучше — Он опять присел и написал еще пару строк. — Ты на Данов адрес пиши.

Он без моей помощи подхватил свою черную куртку и надел ее. Он пока еще был здесь, и оставалось время для сотен слов, которые я мог бы сказать: заверения, обещания, признание… но я не знал, в этот момент, Господи…

Он направился в коридор, и я последовал за ним.

— Так ты вернешься? — заканючил я. — Я буду ждать тебя, — хотел я добавить, но, к счастью, в последний момент осознал, что даже в любви определенного сорта фразочки чересчур нелепы, чтобы произносить их вслух, разве что в каком-нибудь фильме… Подождем… хотя… Ему было четырнадцать, мне — сорок… Ждать — но чего?

— Ship ahoy[66], — оповестил Матрос. Я не знал, дотронется ли он до меня по собственной воле, и на всякий случай обнял его. Крепко стиснув губы и надеясь, что вонь не вырвется у меня через ноздри, я поцеловал его слева и справа, в шею. Он улыбнулся и поощрительно ткнул меня в бок. Означало ли это некую благосклонность, или он хотел сказать, что все было хорошо и прекрасно, но отныне и навсегда он сыт этим по горло?.. В любом случае после этого он быстро сбежал по лестнице. «Bye[67]», — услышал я напоследок на площадке. Хлопнула входная дверь.

Я подошел к окну и увидел его, идущего в направлении моста, того самого, на котором несколько часов назад я встретил его, — или, вернее сказать, упустил. Он скрылся в переулке. Я отвернулся от окна. Бежать за ним, догонять… и сказать ему… то единственное, безоговорочное, вечное… в конце концов сказать ему то, чего не молвили уста мои…? Я подумал о прошлом, — если быть точным, о том, что было тридцать лет назад, когда по предписанию школьного врача меня на шесть недель поместили в санаторий — и вновь, для точности: Колониальный Дом «Сосновый рай» в Форнаюзене, — как в первое же воскресенье, в родительский день, через четырнадцать дней после моего прибытия, снедаемый тоской по дому, во время визита матери еще держал себя в руках, но через пять минут после того, как она ушла, бросился за ней и нагнал ее уже у автобусной остановки, и как она, вместе со мной заливаясь горькими слезами, привела меня назад в колонию… И драму, последовавшую за этим… Директриса отказалась отпустить меня и разрешить уехать с матерью домой… Какое это было горе…

Мне показалось, что кто-то идет по лестнице. Он вернулся? Но как же он тогда отпер дверь? Я бросился на лестничную площадку. Это были не его шаги. Я узнал их. Это был вернувшийся домой Вими.

Мне едва хватило времени вырвать страничку из блокнота, сложить ее и сунуть в карман. И хватить еще стакан вина.

Существует ли жизнь на этой земле?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В тот вечер, после ухода «Матроса», в быстро спускающихся за окнами сумерках, под звук шагов уже на верху лестницы я сидел как парализованный, — осознав, что мне страшно, и что я чувствую себя виноватым по отношению к Вими. Последнее было действительно странно, если учесть, что целью экспедиции, из которой Вими сейчас возвращался, было не что иное, как его собственное непотребство и неверность. Но, как всегда, выходило, что я никогда не мог признать за собой тех же прав, на которые претендовали другие.