Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования - [16]

nia verbera depulsurum cruciatumque a corpore deiecturum arbitrabatur; is non modo hoc non perfecit, ut virgarum vim deprecaretur; sed cum imploraret saepius usurparetque nomen civitatis, crux, crux inquam, infelici et aerumnoso, qui manquant istampestem viderat, comparabatur.

63,163. 0 nomen dulce libertatis! 0 ius eximium nostrae civitatis! 0 lex Porcia legesque Semproniae! 0 graviter desiderata et aliquando reddita plebi Romanae tribunicia pote- stas! hucine tandem haec omnia reciderunt ut civis Romanus in provincia populi Romani, in oppido foederatorum, ab eo qui bénéficie populi Romani fascis et securis haberet, deliga- tus in foro virgis caederetur? quid? cum ignes ardentesque laminae ceterique cruciatus admovebantur, si te illius acerba imploratio et vox miserabilis non inhibebat, ne civium qui- dem Romanorum qui tum aderant, fletu et gemitu maximo commovebare? in crucem tu agere ausus es quemquam, qui se civem Romanum esse diceret?

Пылающий яростью и жаждущий убийства пришел он на форум. Его глаза горели; все его лицо говорило о жестокости. Все ждали с нетерпением — куда он наконец обратится и что будет делать, — как вдруг он приказал приволочь одного человека, оголить его посреди форума, связать и приготовить розги. Несчастный все время кричал — повторяя, что он римский гражданин из муниципия Косы, что он служил [на военной службе] вместе с Л. Рецием, весьма уважаемым римским всадником, который занимался торговлей в Панорме и мог это подтвердить Верресу. На это Веррес отвечает: он узнал, что тот послан на Сицилию предводителями беглых [рабов], чтобы шпионить; никто на него не доносил, не было никаких оснований и вообще ни у кого никаких подозрений. Затем он велит самым жестоким образом бить со всех сторон. 16г. Розгами секли посреди форума Мессины римского гражданина судьи, в то время как никакого стона, ни одного иного слова нельзя было услышать от несчастного среди столь болезненного шума ударов, кроме этого: «Я римский гражданин!». Этим напоминанием о своих гражданских правах думал он отвести все удары прутьев и отвратить от себя мучения. Но не довольно того, что ему не удалось воспрепятствовать насильственной порке мольбами, — более того, пока он все чаще молил и взывал к своим гражданским правам, крест, крест, говорю я, снаряжался для несчастного в его бедствии, никогда такого ужаса не видевшего. 163.0 сладкое имя свободы! О драгоценное право быть римским гражданином! О Порциев закон и Семпрониевы законы! О горячо желаемая и в конце концов дарованная римскому народу власть трибунов! До того ли пришло все это в упадок, что римский гражданин в провинции римского народа, в союзном городе на рынке связан и высечен розгами человеком, которому римский народ вверил высокие знаки власти? Ладно; когда он был мучим огнем, раскаленным металлом и прочими пытками, — если тебя уже не сдерживала его горькая мольба и жалобный голос, как тебя не тронули потрясающие плач и стоны присутствующих римских граждан? Ты дерзнул отправить на крест того, кто говорил, что он римский гражданин?

К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ

В том, что Гай Гракх как оратор был столь же значимой фигурой, как и государственный деятель127, все согласны еще с античных времен, — но не в оценке своеобразия стиля его речей.

Т. Моммзен128 находит в «пламенных словах» речей «страстную серьезность, которая в верном зеркале» сохраняет «благородную осанку и трагический рок этой высокой натуры». Центральный пункт для него — «страшащая страстность его души», сделавшая Гракха «первым оратором, каким когда-либо располагал Рим»129. «Трезвые» отрывки из его речей также интерпретируются в ключе страстности: «Как он сам владел речью, так и им в свою очередь нередко владел гнев, так что у блестящего оратора речь текла запинаясь и помутняясь»130. Такие черты — «верный оттиск того, что он сделал в политике и что с ним сделала политика»131.

В то время как историк Моммзен понимает речи непосредственно как свидетельства личности, филология, подходя с другой стороны, исследуя литературно-исторические условия их возникновения, установила наличие более значительного расстояния до объекта. Э. Норден исходил из основополагающего тезиса: «В древности стиль был не самим человеком, но одеждой, которую тот мог менять по своему усмотрению» 132. Он вскрыл зависимость Гракха от его учителей с из азианским стилем133 и таким образом проложил путь к литературно-историческому пониманию, правда, при этом — вопреки своей собственной максиме — тоже ища в стиле человека: «Для страстного темперамента... этого гениального человека взволнованное азианское красноречие должно было оказаться желанным средством, чтобы придать его мыслям соответствующее выражение»134.

Ф. Лео135, однако же, признает противоречие между темпераментом Гракха и азианской манерой; она, правда, оказала свое воздействие, но не смогла слишком сильно повредить оратору. Лео не упускает из вида то обстоятельство, что сохранившиеся фрагменты не подтверждают общераспространенного представления о страстном пафосе Гая; не повторяя рафинированной теории Моммзена о гневе, который лишает языка, он усматривает в этом прихотливую игру традиции.