Мастера. Герань. Вильма - [224]

Шикула раскрывает внутренний мир своих персонажей без всякого крена в излишнюю психологизацию; они проявляют себя в действии и прежде всего в рассказе — в речи, в разговоре. Его персонажи, на наш взгляд, — это новая индивидуализация коллективного героя родной земли, ее безымянного люда, чья неписаная история воскрешается на страницах трилогии. В той же мере, в какой автор ценит эту историю, он ценит и своего коллективного героя. Писатель — строитель и выбирает в конкретной действительности материал, необходимый для его романической структуры. Но одновременно он и критик, поскольку никакой отбор невозможен без дифференциации. В родном народе он видит не только мастеров, но и бездельников, подлинную человечность с ее социальным, классовым инстинктом и волей, но и зыбкую уступчивость и двойственность беззащитного, спасающегося от беды человека. Однако в писательской концепции и интерпретации все эти люди не существуют вне времени, вне истории, они не бегут, не увертываются от ее настигающей колесницы. Шикула выводит на сцену народ, с которым ведет диалог многовековая история. Народ выступает наследником и продолжателем культурных традиций, в истории он познает самого себя и потому не проявляет своей исторической воли, пока не найдет для нее твердой почвы. Мастерство в понимании Шикулы есть проявление всесилия человеческих способностей не только в ходе преображения материального мира, но и в процессе созидания собственной истории. Участие в Восстании — это необходимость, обусловленная не столько общегуманными, сколько социальными, а следовательно, и политическими соображениями, и потому представляет собой конкретное претворение в жизнь глубинного смысла истории словацкого народа. Народные массы открывают для себя в условиях антифашистской борьбы революционную социальную перспективу, которая является не только естественным выражением жизненных устремлений народа, но и свидетельством его способности воспринимать самые прогрессивные тенденции нашей эпохи.

Уже сам широкий круг проблем, предложенный книгой, говорит о том, что картина народной жизни вовсе не видится ее автору как некая изящная идиллия, некий прототип замкнутой в себе гармонической родины. Родина у Шикулы — это отнюдь не ограниченная территория, отличающаяся лишь местным колоритом и ценностями, лишенными общественной значимости и причастности всему остальному миру, у нее своя «сердцевина», свой «край», своя «высота» («самолучший дом только тот, где ты родился, где твоя родина… родина — это расходящийся круг, у которого есть своя сердцевина… у родины высота… если бы понял ее, ты понял бы и сердцевину и тогда бы уже не бежал, не предал бы своей родины и не надругался бы над чужой; у кого есть родной дом, тот повсюду дома, любая родина его привечает… родина с родиной всегда заодно…»). Шикуловское отношение к исторически ограниченному образу родины обусловлено этой диалектикой: родина — мир. («Мы давно должны были думать о мире, больше тревожиться за него и друг друга учить, что нужно себя уважать, себя и других…») Шикула касается, казалось бы, лишь «сердцевины», а держит он в поле зрения всю родину — до самого ее «края».

С необычайной чуткостью и точностью художник живописал деревенскую жизнь, золотую, но и горькую пору далекого детства, его вкус и запах, его неповторимую атмосферу. Колорит детства удался ему еще и потому, что в качестве рассказчика выступает в трилогии и мальчик Рудко, в чьем восприятии, по-детски наивно, воссоздается почти все, что происходит в Околичном в период войны и после нее. Это сообщает повествованию особый настрой, все основные его компоненты модифицируются в диалектической взаимосвязи комического и трагического.

Авторская раскованность, свободное отношение к материалу выявляется и в других стилистических аспектах повествования. В словацкой литературе редко встречаются произведения, пронизанные стихией народного юмора, веселости. Она, скорее, склонна к аскетизму письма, аскетизму духа. Современной нашей литературе прежде всего недостает для этого остраненности. «Веселость», легкость произведения Шикулы выразительно определяют всю его тональность, общее звучание. Шикула умело сочетает смешное с ощущением глубокой причастности; о серьезном он предпочитает говорить с улыбкой, с грациозной иронией. Сфера смеха, как сфера остраненности и одновременно причастности, гармонично входит в его художественный замысел. Каким действенным художественным инструментом становится смех в руках такого мастера, как Шикула, превосходно видно в картине строительства церовского костела, этой эпической метафоры словацкого theatrum mundi[96], воплощающей государственно-политическую концепцию того времени и реальность этого «островка порядка»: посреди рушившегося мира строится новый костел, который должен стать единственным укрытием от железной лавины войны.

Смех Шикулы — это не смех сатирика (сатирик редко бывает веселым), он определен той исходно теплой человеческой атмосферой, которая свойственна его художническому миру. Юмор — не только средство выражения, но и форма отражения целостности жизни. При этом надо сказать, что для Шикулы юмор не единственная панацея от всех бед, достойная человека. Шикула слишком ясно сознает суть юмора, чтобы ограничиться только им, чтобы отказаться от диалектической игры субъективного и объективного, веселого и серьезного, а подчас и трагичного. Он отлично видит двуединую направленность юмора: как только смех отзвучит, мы вновь оказываемся лицом к лицу с реальностью бытия, из которого вышли. Отлично сознавая сущность закона равновесия, Шикула не впадает в односторонность комического или трагического. С какой чуткостью и тонкостью, например, уравновешивает он драматическую напряженность своей книги с ее в общем-то светлой, а подчас и иронической интонацией.