Массада больше не падет! - [17]

Ефим моментально оказался возле девушки, взял ее за плечо, заглянул в глаза:

— А ты думаешь, что справишься? — спросил он.

Тирца смутилась и покраснела:

— Да, Ефим — красный комиссар… — сказал она тихо. — Когда моего брата укусила цефа[37], я помогла. Только… — девушка явно не знала, куда девать руки, — только потом его все равно убили. Римляне…

— Римляне — не змеи, — назидательно произнес Ефим и махнул рукой. — Иди, девочка, и делай, что знаешь…

Трица аккуратно разрезала одежду Иосава Бен-Леви, освободила опухшие ноги, с уже потемневшими местами укусов от сандалий, и приказала:

— Холодной воды! Пусть ему на ноги все время льют холодную воду выше укусов!

Двое сикариев и двое красноармейцев кинулись выполнять повеление. Возможно, они и не были уверены во врачебных талантах Тирцы, но девушка им нравилась. Всем четверым, так что Ефим уже подумывал о том, как ему будет гасить назревающий конфликт…

На ноги Иосава тонкими струями лили холодную болотную воду из фляг, котелков и кружек, а Тирца осторожно проколола большую опухоль и принялась старательно отсасывать яд.

Увидев это, Гринберг и Малка прекратили свой спор и поспешили на помощь своей молодой товарке. Затихавший, было, медицинский спор вспыхнул с новой силой, в результате чего Иосав Бен-Леви получил пять порошков аспирина, выпил целый котелок отвара зверобоя и мяты, холодный компресс на голову, грудь, живот и на места укусов, а также еще одну порцию «анестезии». Последняя была таких устрашающих размеров, что братья Левинзоны всерьез перепугались: выдержит ли организм хахама такую дозу алкоголя?

К счастью хахам был сильным мужчиной, несмотря на преклонный возраст, и вскоре успокоился и заснул. Семен Маркович подошел к Левинзонам и Эфраиму:

— Пульс успокаивается и он пропотел, — сказал врач в ответ на вопросительные взгляды. — Это — очень хорошо. Сейчас надо ждать, чтобы он обмогся…

— Простите, доктор, чего надо ждать?..

— Чтобы пронесло, — наставительно произнес Гринберг. — Яд выходит вместе с потом, но это — долго. А с дерьмом он выйдет окончательно. Сейчас там Тирца его обтирает влажной тряпкой, потом ее сменит Малка, а потом — я…

Но его уже не слушали. Ефим повернулся к Эфраиму и яростно наступал на опешившего сикария:

— Ну?! Теперь ты видишь, что сапог лучше сандалия?

— Змея могла укусить и выше твоего сапога, — вяло отбивался Эфраим.

Он чувствовал правоту комиссара, но не желал сдаваться без боя.

— Ах, так? Михаил! — возопил Ефим во всю мощь своих комиссарских легких.

— Я, товарищ бригадный комиссар!

— Найди-ка мне, младший сержант, гадюку. Живую, понятно?..

…Тем же вечером, когда хахам спал сном праведника, а вернее, сном алкоголика в санитарной землянке, Ефим продемонстрировал сикариям свежепойманную гадюку, бросил ее на землю и наступил ногой. Змея, разумеется, тут же впилась в нее, но прокусить толстую юфть сапога ей было не под силу. Она раз за разом яростно кусала давящую ногу, а Ефим тем временем спокойно пояснял обалдевшим от такого зрелища сикариям преимущество сапога на сандалией. После столь впечатляющей демонстрации Эфраим велел всем своим людям переобуться…

С переодеванием было сложнее, но комары на болоте, на котором партизаны оборудовали свой лагерь, сами убедили сикариев, что штаны и рубашка с френчем, пиджаком или курткой, куда лучшая защита от противных кровососов, нежели синдоны[38] и покрывала. Так что работы у Калеба Палатника вдруг стало столько, что он еле справлялся. И если бы не подмастерья, которых в приказном порядке назначил ему Эфраим, не справился бы. Но даже теперь старенький «Зингер» стрекотал в землянке Палатника до глубокой ночи — до тех пор, пока свет коптилки позволял видеть шов…

Глава 9

…За два месяца отряд разросся до почти четырех сотен полноценных бойцов, к которым добавлялись еще четыре сотни женщин, детей и стариков. Прокормить такую ораву было не просто сложно, а очень сложно, и если бы не перехваченное у немцев колхозное стадо, то в лагере давно уже начался бы голод. Эфраиму вспомнилась эта схватка за коров, и в который раз испытал гордость за свой отряд…

…Известие о перегоне скота принес Абрамчик — чудом уцелевший старший внук молочника Пини. В тот страшный день двадцать четвертого июня, мальчуган пас коров на лужайке за местечком, в стороне от дороги. Когда раздались первые выстрелы и первые крики, Абрам хотел было со всех ног бежать домой, но так испугался, что не смог сделать ни шагу. Это его и спасло: немцам было некогда разыскивать коров молочника, они торопились исполнить приказ. А потому мальчик остался жив — единственный ребенок из всего местечка…

В тот день он примчался в лагерь на болоте с такой скоростью, что когда он уже стоял перед Эфраимом и Ефимом, на воде еще расходились кругами волны от его прыжков.

— Дядя Ефим, дядя Эфраим, товарищ командир! Там!.. Там! — от возбуждения он никак не мог отдышаться и начать говорить, а только подпрыгивал на месте и размахивал руками.

— Что «там», пицпон? — Эфраим положил тяжелую ладонь ему на плечо. — Ну-ну, кафцан…

— Спокойнее, сынок, — поддержал его Ефим. — Отдышись и говори толком.

— Там немцы стадо гонят. Здоровенное. Может, сто коров, а может — двести… — В подтверждение своих слов Абрамчик развел руками, словно показывая, как много коров он видел, — На станцию гонят. Можно перехватить…