Мартон и его друзья - [16]

— Секундочку, Пиштука! — прервала Шаролта репетицию.

— Ну, какая еще там блоха тебя укусила? — разъяренно бросил жене Доминич, продолжая рассматривать свое изображение в зеркале.

— Да я только… — залепетала Шаролта. — Как ты думаешь, Пиштука… Не может ли представитель власти наделать тебе неприятностей за то, что ты назвал Франца Фердинанда «собачьей мурой»?

Доминич помрачнел. На его низком, вогнутом лбу избыточная кожа собралась складками.

— Гм… Ты права… Я совсем забыл, что в Венгрии нет свободы слова. — И он отвернулся от зеркала. — Увы, еще нет… Полночи ломал я голову, чтобы найти какое-нибудь выражение, доступное для масс. Не то что Пюнкешти. Когда он выступает, можно подумать, что он говорит не о могуществе социал-демократических идей, не о спасительной силе избирательного права, а объясняет способы автогенной сварки… Никакого ораторского пыла у него нет и в помине… Ума не приложу, чем он приворожил к себе наших рабочих? — Доминич уставился глазами в одну точку. — А жаль выбрасывать, — вернулся он снова к «собачьей муре» и сжал руку, точно боялся выронить зажатое в ней драгоценное выражение. — А если сказать так: «По сравнению с этим даже трагическая смерть Франца Фердинанда и то собачья мура!» Не-ет!.. Так еще хуже. Трагическое — и собачья мура… Это вовсе как корове седло… Ладно, «собачью муру» я отложу про запас, — пробурчал Доминич, кисло взглянув на раскрывшуюся ладонь. — Только бы не потерять ее… Ты напомни мне… Было бы жаль… Больно уж хорошее выражение… Ладно, я приберегу на другой случай…

Он снова обернулся к зеркалу и крикнул появившемуся там Доминичу:

— Продолжаю! Международные осложнения кончаются, а избирательные списки остаются. Если мы не хотим предать двадцатилетнюю упорную политическую борьбу рабочего класса, то мы должны сделать все, чтобы внести в избирательный список тех, кто имеет на это право.

Шаролта осторожно выдвинула нижний жестяной ящичек птичьей клетки, вытряхнула на газетную бумажку мусор, а то, что прилипло к жести, вытерла мокрой тряпкой — и все это тихо, чтобы не помешать оратору, который молча размышлял. Доминич бросил взгляд в окно. По другую сторону улицы ослепительно сверкали на солнце окна Высшего ветеринарного училища. В саду училища стояли на тонких ножках коренастые, заботливо подстриженные шары акаций; за ними, точно жандармы, выстроились высокие пирамидальные тополя. Изредка по улице, мимо окон Доминичей, дребезжа, проезжал трамвай. Проехала повозка для поливки мостовой; к овальной бочке была прикреплена сзади крест-накрест длинная труба, сквозь дырочки, шипя, вырывались струйки воды и веером ложились на раскаленную мостовую. За повозкой, высоко подвернув штаны, с криками бежали босоногие ребятишки.

«Это мы завоевали!» — мелькнуло в голове у Доминича, когда он увидел поливочную повозку.

— Да, — произнес он вслух, — великое дело социалистическая идея!

Шаролта понятия не имела о том, в какой связи попала эта фраза в речь мужа, но все-таки отдала ей дань кивком головы. Она покончила с клеткой попугая — Доминич все еще продолжал свою речь — и на цыпочках подошла к висевшей на стене клетке с канарейкой, чтобы и в ней навести порядок. Пичужка весело посвистывала и, высоко закинув голову, бросала в небо трели, не удостаивая внимания ни избирательный список, ни поливочную повозку, завоеванную благодаря социалистической идее, ни кота, который бесшумно появился у приоткрытой двери.

— Петике, не болтайся под ногами! — прошептала Шаролта. Кот вступил на дорожку, разостланную между кроватью и стеной, и лег на нее. Зрачки его так сузились, что щелочка в них стала тоньше лезвия безопасной бритвы.

Он наблюдал за канарейкой почти равнодушно, и только мускулистый хвост с силой ударялся об пол каждый раз, как птичка перескакивала с места на место.

Последний питомец комнатного зверинца Цезарь непритворно и честно спал, уткнувшись мордой в лапы. Над головой у него муха вот уже пятидесятый раз пыталась добраться по стеклу к верхнему переплету оконной рамы и, почти достигнув цели, с шумным протестом, жужжа, скользила вниз.

Шаролта, которая, наклонившись, убирала что-то, почувствовала внезапно, что ораторствующий муж наблюдает за ней в зеркало. Взгляд мужа остановился на обтянутой юбке жены. И в зеркале это показалось ему настолько новым, что какая-то очередная вдохновенная фраза застряла у него в глотке. Доминич повернулся, уставился на юбку, потом махнул рукой. Нахлынувшее чувство скользнуло обратно, как муха по оконному стеклу.

— Quo vadis?[12] — воскликнул он, широко раскинув руки. — Куда идешь, товарищ? Вот в чем сейчас вопрос! Был ли ты уже в комиссии по избирательным спискам, и, если был, чего ты там добился?.. Более неотложной задачи у тебя сейчас быть не может! Мы, пролетарии, собрались нынче со всей страны, чтобы выразить свое негодование, а если понадобится, так и вступить в борьбу за тех, кого не хотят вносить в избирательные списки, хотя они имеют на это полное право. Мы собрались затем, чтобы сказать во всеуслышание кому надо: «Советуем поостеречься!.. Народ пока что просит, просит вас!»