Мартон и его друзья - [18]

— Пиштука, — оправдывалась Шаролта, — да я и не читая знаю. Народ боится войны… Вчера после обеда в молочной…

— Какой войны? Какая молочная? — напустился Доминич на жену. Наконец-то нашлось, на чем излить свой гнев. — Ты тоже все путаешь… — И он с такой силой хватил гребенкой по волосам, будто решил сам себя скальпировать. — Грустно, очень грустно, — он закрыл глаза, — быть политиком человеку, жена у которого…

— Пиштука!..

— Пиштука!.. Пиштука!.. Заладила, как сорока! По сто пятьдесят раз на день повторяешь!.. Пойми, что… — И так как Доминичу показалось, что он взорвется, если по-прежнему будет говорить шепотом, он пошел с гребешком в волосах в другую комнату и заорал оттуда: — Пойми, мы вынудили Иштвана Тису дать нам избирательное право. И если его дадут хотя бы только тем, кому исполнилось тридцать лет, и при условии, что это квалифицированный рабочий, и больше года проживающий на одном месте, и три года работающий без перерыва, и читающий и пишущий по-венгерски, и сдавший экзамены, и… и… и сколько бы этих «и» ни было, — завопил Доминич, — все равно избирательное право — грандиозное достижение! Так кому же охота в такое время говорить о войне?

В домашнем концерте Доминичей Шаролта решалась теперь петь только одну-единственную арию: «Пиштука!»

Доминич чуточку успокоился. Вернулся в большую комнату, Нацепил на уши крылья наусников и завязал их на затылке. Под нажимом тонкой сетки наусников верхняя губа у него вдавилась, а нос, и без того дородный, еще больше выдался вперед; нижняя губа, как у стариков во время еды, оттопырилась, обрюзгла, стала будто резиновой. И все шипящие буквы у него еще пуще зашипели, даже «дь» и «ть» начали свистеть.

— Во-первых, войны не будет! Мы, организованные рабочие, не допустим ее! Это наше дело! И никого мы не обязаны в него посвящать! А если, уважаемые товарищи, война все-таки разразится — закрой окно! — то она и закончится за два месяца. Венгерский солдат в штаны не наложит. А армия кайзера Вильгельма тоже не…

Доминич остановился внезапно, и лицо его под наусниками просияло.

— Есть! — крикнул Доминич. — То, что ценно, дружок, никогда не пропадет! Армия кайзера Вильгельма тоже не собачья мура! А-а! — торжествующе глянул он на жену. — Теперь-то «собачья мура» пришлась к месту?

— Очень даже к месту.

— Я думаю! Германия помогает нам что надо! А знаете ли вы, как сильна Германия? Как могучи немецкие профсоюзы? Пять миллионов членов! Сто двадцать социал-демократических представителей в парламенте! Разразится война или нет, но два месяца спустя мы будем выбирать!

Удивительно хорошо стало у него на душе. Он повязал красный галстук, надел крахмальный воротничок, осторожно снял наусники и маленькой специальной щеточкой взъерошил, а потом пригладил крылья усов.

— Превосходные наусники, — сказал он, любуясь собой в зеркале, — усы торчат, словно по приказу. Немецкое изделие. Почему не можем и мы изготавливать такого же великолепного качества наусники? Потому что мы отстали от просвещенного Запада. Да, да, уважаемые товарищи! Отстали! Отстали! Ничего не попишешь!.. Угадай. Шаролта, кто носит такие же усы? — Он подошел к жене. — Подумай!.. А ну, девочка, наберись ума… Не знаешь? Так вот — император Вильгельм! Ха!

Шаролта радостно засмеялась. Прежнее обращение «девочка» муж отставил сразу же после двухнедельного употребления и с тех пор вспоминал его только в исключительно добром расположении духа.

— Пусть мир перевернется, — торжественно заявил Доминич, — пускай его ливнем затопит, чума его заест, пускай лопнет и треснет пополам, а все же я буду де-пу-та-том! Поняла?

— Поняла… — прошептала Шаролта и глянула на своего долговязого супруга таким взором, каким смотрела, должно быть, Мария Магдалина на возносящегося в небо Христа. — Но как же ты справишься со всем этим, Пиштука: профсоюзы, страхкасса, потребительский кооператив, общество «Друг детей», рабочий хор?.. Если тебя изберут депутатом, я думаю, ты мог бы отказаться хоть от участия в рабочем хоре. Там ведь только почет один, а денег все равно не платят.

— Ты права… хотя рабочий хор мне жалко покидать… как-никак… искусство…

— Искусство, — повторила Шаролта, любуясь мужем. — Пиштука, — спросила она, сложив руки, — что ты купишь мне на свою первую?..

Доминич так раздраженно, почти грубо, оттолкнул от себя жену, что уронил свои любимые красные запонки. Он попытался было схватить их в воздухе, но не успел. Тогда будущий депутат социал-демократической партии бросил только: «Ну!» — и жена тут же, опустившись на четвереньки, начала разыскивать укатившиеся запонки. Доминич даже глядеть не стал. Это не его дело! Жена с трудом поднялась и, потупившись, протянула запонки.

— Пожалуйста, Пиштука!

Доминич выхватил их из рук жены.

— Бери пример с Игнаца Селеши… Он сколотил себе состояние и вложил его в кафе… Пусть хоть тайным компаньоном, но вошел, однако, в дело. Ведь никто не скажет ему: «Стань в витрине и ори во всю глотку: «Товарищи! Я владелец кафе!» Рабочие этого все равно не поймут, у них для этого еще развития не хватает.

Он внезапно замолк, сердито вдел запонки в манжеты, потом вдруг заговорил отрывисто и зло: