Мартон и его друзья - [126]

— Как только мне исполнится восемнадцать лет — женюсь!

— Я тоже! — присоединился к нему уже и теперь годный в женихи Петер Чики.

Мартонфи неодобрительно относился к раннему браку, «пока у человека нет в руках настоящей профессии». Тибор заметил, что никогда еще не задумывался о женитьбе. А по мнению Лайоша Балога, жениться и вовсе не стоило: «Женщина только бремя на шее мужчины». Да к тому же и Вейнингер правильно сказал, что «женщина по сравнению с мужчиной существо низшего порядка».

Мартон уже слышал об этом и даже прочел книгу Вейнингера, которую Балог дал ему с таким напутствием: «Ежели хочешь стать культурным человеком, прочти!» Поэтому Мартон с яростью перебил его:

— Вейнингер? Да он лучше б застрелился перед тем, как написать эту чушь! Женщина — самое чудесное, самое прекрасное создание в мире! Понял?

— С той поры, что я узнал, как рождаются дети, для меня женщина больше не прекрасна! Я даже мать свою не уважаю. Грязное это дело, даже думать противно… — заключил Лайош Балог, решив поразить всех этим заявлением.

— Для тебя не прекрасна? — крикнул Мартон. — А для меня прекраснее прекрасного, чудо из чудес! Правда, ребята? — обернулся он к друзьям, но не стал дожидаться ответа: он интересовал его меньше всего, — а остановился, склонившись над придорожным цветком. — Погляди на него! — И Мартон одной рукой привлек к себе, другой погладил кустик астр, сбежавший откуда-то из ближнего сада сюда, на обочину дороги. — Скажешь, некрасивые? — строго крикнул он Балогу, словно привлекая его к ответу за смертный грех. — Некрасивые? За то, что опыляются? Чтоб были плоды и семена? А из семян новые кустики, новые астры? Чтоб жизнь не останавливалась?

В такую ярость Мартон пришел прежде всего потому, что обиделся за свою мать.

— Да я не про цветок сказал, что он некрасивый, и даже не про все, а только про отдельные этапы, частности, — оправдывался Лайош Балог. — И, как ты ни ори, все равно останусь при своем мнении.

— Ну и катись отсюда, — крикнул Мартон, — да наймись ночным сторожем в анатомический музей! Там и оставайся при своем мнении! Можешь анатомировать и разглядывать частности! А ну, разрежь самое прекрасное тело на части, и оно будет уродливым, страшным… Отрезанная нога, живот… И не стыдно тебе? Я из твоей жизни тоже мог бы назвать такие частности… Извращенная твоя душа!

«Фицек и Балог опять сцепились, — подумали ребята. — А ведь дали слово не спорить хотя бы на экскурсии».

Мартон был так возмущен заявлением Лайоша, что охотнее всего крикнул бы «Довольно!» и повернул обратно. Ребята почувствовали это. Желая успокоить, усмирить своего друга, Петер Чики повторил те же слова, что сказал ему однажды Мартон:

— Знаешь, если я когда-нибудь женюсь, то всю ночь не выпущу жену из объятий.

Мальчишки рассмеялись целомудренно и взволнованно.

— Я тоже, — радостно и благодарно ответил Мартон, не заметив даже, что Петер повторил его же слова. А на Лайоша кинул укоризненный взгляд, и гнев его улегся. Да и можно ли долго сердиться на приволье, под бескрайним небом, к тому же пятнадцати или шестнадцати лет от роду?

Снова зазвучала песня:

Эй, гой! Всего прекраснее воля.

Любовь и верность — мираж, не боле!

О мир привольный, мир свободный,

О молодость!

Слова песни только сейчас дошли до Мартона.

— Мелодия очень хороша, — сказал он, — но вторая строчка мне не нравится. Любовь и верность вовсе не мираж.

— Хочешь, — примирительно заметил Лайош, — я напишу на эту мелодию другие слова?

— Напиши! Это будет марш бесплатно отдыхающих. Правда, ребята? Но «мир привольный, мир свободный» оставь, не выкидывай.

— Ладно, оставлю! — согласился на этот раз в виде исключения Балог. — И если хочешь знать, я еще тоже не решил окончательно: женюсь или нет.

Мальчишки снова рассмеялись.

— Ну вот видишь, — ответил Мартон и, засмеявшись, ласково добавил: — Осел ты, вот кто! — И «осел» прозвучало у него лаской. — Потому что… потому что… всегда оригинальничаешь…

— И ты тоже! — крикнул ему в ответ Лайош. — И ты тоже!

— Ладно! — махнул рукой Мартон. — Давай не спорить сейчас… Ладно!

И он затянул какую-то непристойную деревенскую песню, которую знали все и задорно, весело подпевали. Когда песня кончилась, очевидно, для того, чтобы оправдаться, все во главе с Мартоном стали рассуждать о том, что песня эта вовсе не грубая, а естественная, а то, что естественно, не может быть уродливым. И до чего же она короткая и выразительная. И один «анализировал» и другой; все возбужденно говорили наперебой, словно желали грудой слов уравновесить чувственность песни и свое любопытство.

Мартон, крикнув вдруг: «Довольно философствовать!», без всякого перехода запел детскую песенку — когда-то ее пели в школе с каждым наступлением весны. Ведь и у песен был свой черед; зимой распевали: «Падает, падает снег, и ветер стучится в окно», а весной:

Ну-ка, стайка наша, марш на волю:

Станем дружно в пары,

Вместе ринемся в лесок!

Летела песня, и летела пыль из-под ног.

2

Ребята пришли в деревню.

Постучались в первые ворота. В ответ раздался истошный собачий лай. Из калитки вышел пожилой крестьянин с вилами в руке — на блестящих стальных зубьях дрожали кусочки навоза. Ребята стали полукругом. Чики еще перед тем, как постучали, снял пиджак, завернул рукава сорочки, чтобы видно было, какие у него бицепсы. Остальные мальчишки тоже все стали навытяжку. Мартон вышел вперед, подошел к пожилому хозяину и, поглядывая то на зубья вил, то на него самого, объяснил, что им нужно.