Мартон и его друзья - [125]

— Эх! — воскликнул Мартон. — Найдутся еще и фрукты без сторожей!

— Найдутся ли? — уныло промямлил Лайош Балог.

— Найдутся! — рявкнул Петер Чики и, чтоб избавиться от нависшей тяжести, свистнул, да так, что, казалось, пополам разрезал наступившее молчание.

Теперь они болтали без умолку, точно спугнутые птицы. И один говорил и другой. Бог его знает в какой связи, но Лайош Балог заговорил вдруг о Фламмарионе и телепатии; Тибор Фечке толковал Дарвина; Петер Чики ринулся в мировую бездну и рассуждал о Копернике; Мартон изрекал «поразительно новые мысли» о музыке, и один только Мартонфи молчал. Он лишь иногда растягивал губы в сочувственной улыбке, и тогда с двух сторон появлялись милые-премилые ямочки, очевидно для того, чтобы скрасить не слишком умное выражение лица подростка.

Ребята говорили беспорядочно, перескакивали от одного к другому: каждому хотелось сказать свое, и поэтому каждый быстро соглашался с собеседником, прерывая его иногда даже посреди фразы… лишь бы очередь скорее дошла до него самого!

— Это превосходно, ты совершенно прав, но послушай только, что я тебе расскажу, это еще гораздо интереснее…

Перед ними был большак, над ними — небо, клубящееся тучами, за спиной — ветер.

Ребята были снова беспредельно счастливы; их четкий шаг напомнил Мартону ритм одной песни. Ему хотелось спеть ее. Но как начать? Тщетно он прочищал горло; Тибор, воспользовавшись мгновеньем, тут же запустил лекцию «на еще более интересную» тему: о червяках. Скачок от мироздания к червям был слишком велик, но кто обращал на это внимание?

— Что вызывает самые большие преобразования на земле? — слышал Мартон торопливые слова Тибора, который боялся, как бы его не перебили. — Не землетрясение, не половодья, а черви, друзья мои. Это они преобразовывают земную кору, перемалывают ее, пережевывают… создают величайшую ценность для человека — плодородную почву.

Мартон рассеянно заметил:

— Очень интересно… — Потом: — Да, интересно. — Он ждал, когда же прекратится эта «волынка с червями» и можно будет запеть наконец, ведь прелесть мира только песней и можно выразить!

Тибор закончил свою лекцию и торжествующе глянул на ребят: вот, мол, какие они, червяки-то, а вы и не знали! Погруженный в свои размышления, Мартон пропустил мгновенную паузу, и его опередил нетерпеливый Чики.

— Это очень интересно, но вы знаете, наверно, что, кроме нашей солнечной системы, есть еще миллиард других солнечных систем с миллиардами планет, малых, больших, таких же, как наша Земля…

И они снова очутились в мировой бездне.

— Представьте себе: там тоже, наверное, есть жизнь, похожие или не похожие на нас живые существа; они, быть может, питаются углем, как локомотивы, или…

Ребята попытались, видно, представить, как это «питаются углем или…», а Мартон, воспользовавшись паузой, вдруг быстро заявил, что ходить в кино невыгодно, потому что сеанс стоит двадцать крайцаров, а продолжается только полтора часа, в Национальном же театре за стоячие места на галерке платишь десять крайцаров И можешь стоять хоть четыре часа, то есть «в четыре раза выгоднее».

Может, так оно и было, но Мартон все-таки хитрил. Ему хотелось затянуть песню. А как тут начнешь, когда ребята словно спятили: читают лекции о новейших открытиях науки и, словно кузнечики, скачут с земной поверхности в мировую бездну и обратно.

— Четыре часа стоять? Глупости! — крикнули разом Петер и Лайош — им обоим хотелось сообщить о своих новых и «еще более интересных мыслях».

— Стоять? — живо накинулся на них Мартон, боясь, как бы не опередили его. — Подумаешь, великое дело! Самое главное, занять место у перил за полчаса до спектакля. Стоячие-то места не нумерованы, и, если не придешь рано, перед тобой может оказаться какой-нибудь верзила, и ты ничего не увидишь. Услышать-то, правда, услышишь, да ведь обидно не увидеть сцены.

И Мартон одним духом выпалил, что видел недавно комедию «Как вам это понравится?».

— И какая же она прекрасная! Сами понимаете: Шекспир! Величайший в мире драматург… В этой комедии поют на опушке леса: «Эй, гой! Всего прекраснее воля!»

Наконец-то Мартон осуществил свое желание.

Песня полетела, как птица, выпущенная из клетки. Наконец-то!

Мальчишки с такой же стремительностью, как возносились в мировую бездну, на планеты, где люди или бог их там знает кто питаются углем, словно локомотивы, вернулись на землю. Они шли в ногу, Мартон дирижировал головой. Кудри его, взлетая над блестящим выпуклым лбом, тоже дирижировали, хотя и с опозданием на одну восьмую такта.

Так шествовали ребята по дороге.

Выло уже часов десять утра. Справа и слева от путешественников кукурузные стебли кивали спелыми початками. Море стеблей! В другие годы крестьяне уже давно обломали бы початки, но война отодвинула время уборки. Шуршали и шелестели стебли и раскрывшиеся в старческом бессилии листья початков. Из-под кукурузных усиков выглядывали желтовато-белые жесткие зерна, точно ряды зубов между полуоткрытыми губами-листьями. Когда налетал ветер, стебли верещали, будто кузнечики летом, только не так долго и не так медленно.

А потом потянулись виноградники. Из-под синевато-багряных листьев винограда выглядывали желтые и черные гроздья. Все было так прекрасно, что Мартон в упоении высказал то, в чем до сих пор ни за что бы не признался: