Марсиане - [19]

3–за каждой далью даль, з–за каждым валом вал,

Так мир велик в лучах рабочей лампы,

А в памяти очах так б–безраздельно мал...

Лева читал, и голос его сливался с похожим на шум морского прибоя шелестом шин на автостраде. И, наверное, ни Ольга, для которой Лева читал Бодлера, ни ее тетка, ни угрюмоватый Петруша, которому не могла, не имела права принадлежать Ольга, как не могут никому принадлежать море и звезды, — никто из них и не понимал толком, что значит:

В Цирцеиных с–садах, дабы не стать с–скотами,

Бегут, бегут они в оцепененье чувств,

П–пока ожоги льда и с–солнц отвесных пламя

Не вытравят следы в–волшебницыных уст... —

но и они чувствовали, что эти стихи всегда были, должны быть в этой ночи, под этими звездами, рядом с этим морем…

Остановились у маленькой калитки, за которой уступом прилепился к скале дом. Свет из окон, запутываясь в винограднике, нежно подсвечивал кудрявые листья, пятнами разбегался по каменным плитам.

Лева осторожно пожал Ольгину руку и удивился какой крепкой оказалась ее ладошка, но удивился мимоходом, он напрягся, ожидая, что будет дальше в этой переполненной треском цикад, безудержно–щедрой для любви и счастья южной ночи. Нет… Ольга и Петруше протянула руку, и хотя очень долго, подозрительно долго не отнимала ее, но они прощались, прощались!

Наконец женщины ушли. Внизу гирляндой огней, словно бы провиснувшей под тяжестью темного моря, переливалось побережье.

— М–может, п–пойдем искупаемся… — предложил Лева.

— Сейчас?! Ну пошли… Искупаемся, если не трусишь…

Почему Лева должен был трусить? Г–глупости какие! Смело шагнул он в темноту сбегающей к морю улочки. Странный был человек Петруша. Что творилось в его угрюмой голове? Неведомо… Зато плавал он, надо это признать, просто классно.

— Ты куда? — спросил он, когда Лева повернул к берегу. — Поплыли дальше!

— Н–нет… Я возвращаюсь.

— Ну, как знаешь! — взмахнув руками, Петруша стремительно ушел в темноту. А Лева перевернулся на спину и, глядя на крупные звезды, что покачивались вверху, медленно поплыл к берегу.

Он успел одеться, походил по заваленному цементными глыбами берегу, когда из темноты моря возник Петр. Мощно взмахивая руками, он почти вплотную подплыл к берегу и только тогда встал.

— Правильно, что сразу вернулся… — натягивая одежду, неприятно хохотнул он. — А то бы одежду еще сперли! Представляешь, голышом возвращаться, а?

— Т–ты далеко живешь?

— На горе… Там, где были.

— Т–там?

— Там… Петруша вытащил из кармане сигареты и закурил, усевшись рядом с Левой. — Ты что? На Ольгу глаз положил?

— Я?! С–с чего ты взял?

— Ну раз нет, тогда все в порядке… Тогда и толковать не о чем. И правильно. Зачем толкаться, если бабья здесь и так хватает. Правильно я говорю?

Лева ничего не ответил. Цинизм всегда вызывал в нем отвращение. Странно, конечно. Ведь кончал Лева медицинский институт, а выпускники его особой стыдливостью не страдают. Хотя, конечно, там цинизм другой. Другого сорта, что ли…

— Ты чего молчишь?

— П–противно отвечать.

— А–а… Ну ладно. Тогда пошли спать.

Петруша отбросил сигарету и встал. Этакая глыбища, нависшая над Левой. Лева тоже на всякий случай встал.

— Ты кем работаешь?

— В–врачом…

— А–а… Ну, понятно. А я на такси…

Что значило это «а–а», что было понятно Петруше, при чем тут его работа на такси, а главное — откуда у него такие права на Ольгу? Неясно… Хотя в принципе этот Петруша прав: ни к чему «толкаться». Он, Лева, не для того приехал на море. Но соглашаться с таксистом Петрушей не хотелось. Поднявшись вверх, сухо кивнул ему и тут же свернул в темноту своего переулка.

Лева надеялся, что только доберется до своей раскладушки в сарайчике, сразу и заснет. Не тут–то было. Долго ворочался в липкой и жаркой темноте и, хотя все уже решил для себя, все равно снова и снова прокручивал события ушедшего дня, все разговоры, пытался ухватиться за что–нибудь, чтобы понять, что же все–таки связывает Ольгу с этим Петрушей… Заснул он уже на рассвете, под крик горластых абхазских петухов. А потом начали просыпаться соседи по сараю, заскрипели половицами, загремели умывальниками. Лева, правда, не стал вставать, лежал с закрытыми глазами и слушал плоские шуточки насчет разгульной жизни, которую ведут некоторые.

— Ай–яй–яй… — сокрушенно вздыхали соседи. — Первый день и сразу к бабам…

— Брось, дарагой! Даже абхазская народная пословица есть на этот счет. Парткома бояться — с женщинами не гулять… Правильно делает. Зато, видишь, какой сон крепкий?

Наконец соседи ушли, и Лева заснул и проспал самое лучшее для загара время. А проснувшись, не позавтракав, помчался на пляж. Настроение было поганым, а море казалось похожим на плохо сваренный борщ. Пришлось даже прибегнуть к аутотренингу, и где? — это на юге–то… И вот когда, кажется, успокоился уже, опять начинается вчерашнее. Подумав об этом, Лева сразу помрачнел, замолк, сделал вид, что целиком поглощен шашлыком. Чушь какая–то…

Счет принесли общий. Пока Лева соображал, что ему теперь в этой ситуации делать, пока судорожно дергался, вытаскивая из кармана бумажник — раньше ковбои в такой с–ситуации хватались за кольты, кто быстрее вытащит, а теперь за бумажники, — Петруша не спеша выложил на стол десятирублевку,