Испуганная и отрезвевшая от моего тона, она снимала туфли и, аккуратно сложив носочек к пяточке, запихивала их в мешочек.
— Ладно, чего уж там, пойду…
Надела ботики, пальтишко, вертела в руках шапочку, набитую чулками, переминалась с ноги на ногу.
— Слушай! — сказала наконец просительно. — Он мне ведь карточку обещал подписать… Вот она у меня тут, в кармане… — она достала погнутую фотографию Пиневского.
— Подожди, сейчас я к нему схожу, — сказала я и сама испугалась, что сказала, потому что опять представила, как надо будет войти, пройти от двери к столу, подойти к Пиневскому, что–то ему сказать, а все услышат. Но я опять ругнула себя как следует и все же пошла.
Я вошла в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто ждали от меня чрезвычайного сообщения. Как ни странно, от этого мне стало легче. Я подошла к Пиневскому и нагло, неожиданно для себя нагло, сказала:
— Вот тут, на обороте, напишите: «Милой Наташеньке в память о нашей хорошей встрече». И подпишитесь.
Пиневский растерялся и стал писать. «Наташеньки», — написал он. Я хотела сказать ему что–нибудь насчет русского языка, но у него и так был достаточно убитый вид.
— Ты что, спровадила ее домой? — спросил Дима.
— Да.
— Я пойду провожу…
— Я сама провожу.
— Ну и дура ты, — сказал Дима. — Неужели ты думаешь… Я до трамвая и вернусь… через двадцать с половиной минут…
Диме я почему–то поверила. Он взял открытку и вышел.
Мне тоже здесь больше нечего было делать, но вся моя смелость прошла, и я уже не знала, как уйти. Режиссер Костя и черный человек смотрели на меня из угла, и их взгляды нельзя было разгадать. Остальные уже снова пили и орали. Громче всех — Кирилл.
— Марина! — подозвал меня режиссер. Я подошла.
— Слушай, как ты сообразила, что надо сделать?
— Не знаю.
— Вот, Левушка, эту девочку, между прочим, я взял в фильм, — сказал он черному человеку.
— На что?
— На Нюру.
— Какую еще Нюру?
— Здрасте. Сам написал и не знаешь! Это было для меня неожиданностью. Из всех раз
воров и собственных наблюдений я заключила, что хозяин дома и автор сценария — Кирилл. А тут, оказывается…
— Познакомьтесь… Это Шарый, а это Марина.
Шарый, Шарый…
Почему на следующее утро я проснулась с непонятным ощущением счастья? Такое только в детстве было, когда мне щенка подарили. Наутро просыпаюсь — хорошо. Отчего бы это? А оказывается, щенок у меня есть: рыжий, теплый и пушистый. Его гладить можно. А сейчас что? Я даже не сразу вспомнила про него, про этого черного некрасивого человека, который держался сиротой в собственном доме. А когда вспомнила — улыбнулась только.
А назавтра опять вспомнила. Тоже улыбнулась.
А на третий день попыталась припомнить, о чем мы там говорили. Оказывается, ничего особенного. Просто по–человечески. А как это — по–человечески? С Сергеем моим тоже ведь вроде по–человечески, он по–другому не умеет, а — скучно. Да и все говорят по–человечески, только вот иногда говоришь и видишь на лбу человека клеймо, где все проставлено: профессия, семейное положение, газета, которую выписывает. А тут — ничего не известно. Никакое клеймо к нему не подходит.
Добрый человек, да и только. Нет, совсем нерозовенький. Он похож на свою комнату с темными глухими шкафами. Что в них? Книги? Камни? Травы? А говорили–то мы о пустяках…
— Подожди, Костя, мне самому интересно, что это у меня там за Нюра?
Режиссер взял у меня сценарий и начал листать. Наткнулся. Прочел вслух:
«… Баянист заиграл свадебный марш. И двое медленно пошли к столу. Петрову очень хотелось идти полонезом. Если он слышал музыку — ему всегда хотелось танцевать.
Гости повалили следом. Две девушки остановились в дверях.
Одна из них, с прекрасным некрасивым лицом, плакала. Слезы текли к уголкам губ, и она их глотала. Но чтобы оправдаться за свои слезы, сказала подруге:
— А невеста красивая…
— Завистливая ты, Нюрка, — отозвалась подруга…»
— Теперь понял, какая тут Нюра, — медленно сказал Шарый. — Я всегда забываю имена.
— И где тут моя роль? — спросила я.
— «А невеста красивая…» — ответил режиссер.
— И это все?
— Да. А ты что хотела?
— Чего же вы мне рассказывали целый километр?
— Это я просто сам сделал для тебя работу по биографии образа.
Хорошая же это была шутка! Почище, чем та; которой меня встретили на заводе. И везде–то меня встречают милыми шутками. Тут уж, действительно, по моему прекрасному некрасивому лицу чуть было не потекли слезы.
Но у Шарого лицо было еще растеряннее, наверное, чем у меня. Он стоял, как–то глупо склонив голову набок, и моргал.
И, как тогда, в первый день на заводе, я вовремя поняла, что самое лучшее на моем месте — рассмеяться. И я рассмеялась.
Но Шарый не смеялся.
— Я теперь никогда не буду писать таких ролей, —
сказал он.
— Левушка, как всегда, считает себя виноватым… А жизнь, Левушка, сложна, и кому, как не тебе, это знать… Ведь девочке и самой хочется сниматься в кино. Хочется, да?
Не знаю уж, какого ответа он ждал от меня, но я сказала:
— Да, хочется… А что?
— Жизнь, действительно, сложна, — сказал Левушка, — но так я думаю, когда касается других… А когда в чем–то виноват я сам, то я знаю только одно: виноват и все. То есть все очень просто. Сделал пакость — убирай и не оправдывайся, и не примешивай сюда социальных условий… и философии Фрейда… и еще чего–нибудь самоутешительного.
