— Сказано: пиши. Чтоб потом наш завод не склоняли.
Я покорно пишу заявление, прошу выделить мне материальную помощь (текст диктует мне директор). Потом он тут же подписывает мое заявление и даже обещает сам согласовать с главным бухгалтером.
Не успеваю я вернуться на станцию, как звонит кассир и сообщает, что я могу получить деньги. Я иду в кассу и на заводском дворе встречаю директора: он садится в черную машину.
— Купи платье, туфли… Не позорь нас там, смотри. Помни: у тебя есть завод!
Алька цвела. Ее предсказания о моей талантливости сбывались. Ее, конечно, не совсем устраивала роль, которую мне дали, но она считала, что если зрители увидят меня даже в такой маленькой роли — все равно будут потрясены.
Подшивая мне платье, она сказала:
— Кстати, ты, надеюсь, вернешься к восьмому августа?
— Сто раз вернусь. А что?
— Засвидетельствуешь акт…
— Какой еще акт?
— Я выхожу замуж.
Вот так моя Алька всю жизнь. Она могла часами выслушивать мои излияния и молчать о себе.
— Кто он?
— Костик.
— Да что это за Костик?
— Да так, Костик и все…
Расспрашивать было бесполезно. У нее в детстве был такой случай: она поспорила с какими–то мальчишками, что будет сидеть на железнодорожных рельсах и перебирать цветы, а когда пойдет электричка, то она подпустит ее на расстояние трех метров и только потом отбежит. Кончилось тем, что электричка остановилась. Машинист выскочил и надрал ей уши — не мог утерпеть.
Она стоически это перенесла и, по правилам спора, выиграла у одного из мальчишек красное стекло от разбитого семафора. Ей было тогда восемь лет.
Ну, так что могло получиться из такого человека к девятнадцати?
— Эти артисты — ужасное дерьмо, — сказал Сергей и неожиданно преподнес мне несколько страшных историй про киноактеров (позаимствованы они были явно у машинисток из бюро).
— Успокойся, никто там на меня не польстится…
— Замолчи! — вдруг вспылил он. — Что ты каждую минуту себя унижаешь?! Мало себя, так и меня заодно. Как будто я уж такой дурак, что на тебя польстился!
— А почему ты на меня польстился?
— Не знаю. Всерьез я и не собирался. Просто я еще раньше заметил, что ты смешная. Пару раз на тебя посмотрел, а ты влюбилась. Вижу, краснеет…
— Не ври, я не краснею никогда.
— Ну, не краснела, так как–то пугалась… Дай, думаю, займусь. У меня таких никогда не было.
— А какие у тебя были?
— Другие. И отстань.
— Это раньше я была смешная. А теперь я опытная женщина облегченного поведения, а таких много, поэтому никто на меня не обратит внимания. И никакая я не смешная.
— То–то и оно, что не смешная. Только если я еще раз услышу про облегченное поведение — прибью.
— А я все равно это в себе чувствую. Особенно, когда встречаюсь в коридоре с твоими соседками.
— Пойми! — вдруг взмолился он. — Ну что изменится от того, что мы распишемся?! Ведь нам негде жить, негде растить детей!
— Подумаешь! Тысячи людей на первых порах снимают комнату. Совсем не в том дело.
С одной стороны, он был, конечно, прав, что так меня понял. А с другой?
— Мне неважно, Сереженька, распишемся мы или нет. Мне страшно, что с тех пор, как я с тобой, я еще более одинока, чем раньше.
— А ты думаешь, что ты когда–нибудь перестанешь быть одинокой? Ошибаешься! Чем дальше, тем умней ты будешь, тем больше будешь чувствовать, что ты одна…
А когда у тебя появятся дети и вырастут и перестанут держаться за твой подол, — ты будешь совсем одинока!
Он говорил это с какой–то странной, необычной для него горечью, как будто сам чувствовал уже это одиночество.
Я подумала, что слишком мало его знаю. И что когда–нибудь он преподнесет мне сюрприз, от которого я не очухаюсь.
Ты не баловал меня, Сереженька. Ты давал мне понять, что жить по–своему у меня не выйдет. Ты готовил меня к самому страшному. Зачем?
Затем, наверное, что знал: бросишь меня. Бросишь на самом глубоком месте и уплывешь на легкой лодочке. А если я начну молить о спасении, скажешь:
— А ведь я предупреждал… Я не обманывал. Я говорил, что так получится.
Счастливы те, которые зазубрили, что все на свете плохо, что рыпаться бесполезно. Это от многого освобождает: от долга, от любви, от дружбы. Крепись, мол, детка, воздушных замков не строй, барахтайся — как–нибудь выплывешь.
Это называется красиво расстаться. А если я не умею красиво? А если я не умею расставаться? Что тогда?
Этот месяц прошел не скоро. Может, потому, что солнце не радовало — редко светило? А может, потому, что это была разлука?
Лили дожди какого–то красного цвета. Дороги размокали так, что ходить по ним было невозможно: глина. Я надевала резиновые сапоги и все же уходила, потому что вся эта новая компания не очень меня грела. Актрисы смотрели на меня свысока, почти совсем не разговаривали со мной, разве что занимали деньги. Так что я скоро осталась без копейки, потому что отдавать никто не думал.
Статистки, вроде меня, образовали свой кружок, но с ними было страшно: они говорили только о своем таланте, который никто не хочет замечать, да еще перемывали косточки каким–то незнакомым мне людям. Сказать по правде, и они тоже не очень мной интересовались— как–никак, у них было высшее театральное образование, не то что у меня. Были, конечно, в экспедиции и не только такие, но я как–то ни с кем не сумела там подружиться.
