Надо отдать ей должное: у нее были ловкие руки и хороший вкус. Через десять минут стол был отлично сервирован.
В комнату ввалился молодой человек приятной наружности (господи! Да это же Пиневский, самый модный молодой актер! Наша Валечка скупила все его портреты!). С ним была девушка: маленькая, толстенькая, рыжая, как все сейчас, и краснеющая.
— Знакомьтесь! Наташа! — прокричал Пиневский. Наташа не знала, куда девать руки, ноги, вертела в руках полосатый мешочек со шнурком, видно, в нем были туфельки. Как у школьницы: мешочек!
— Какая прелестная девушка! — говорил Дима. — Просто чудо, какая девушка! Наташенька, будь хозяйкой, помоги дамам!
Наташа улыбнулась Диме, до ушей растянув рот, и в глазах ее блеснули слезы.
Дима ответил на ее улыбку каким–то неожиданно смущенным взглядом. Вот посмотрел человек — и я вдруг поняла, что он не актер. Ведь первый раз встретила актеров, не знала их, но то, что Дима не актер, — поняла по одному этому взгляду. И еще почему–то очень легко представила себе Диму мальчишкой. Наверное, гонялся по каким–нибудь сараям во главе ватаги мальчишек и, перемежая слова нецензурными вставками, рассказывал им «Трех мушкетеров» и «Графа Монте–Кристо».
А Наташа, между тем, все стояла на пороге и смотрела на лужу грязной воды, натекавшую с ее жалких резиновых ботиков.
— Идем, ты будешь нужна мне на кухне, — сказала Микки и вытащила Наташу в коридор. Сама она тут же вернулась со шваброй и ловко вытерла лужицу. А потом вернулась и Наташа в туфлях на высоком каблуке, уже вполне справившаяся со своим смущением.
Сели за стол. Вроде бы шутили, вроде бы смеялись, но все эти шутки вызывали во мне одно только недоумение. Как в детстве, сидя под столом и слушая смех взрослых, удивляешься: и чему тут смеяться?
У них были свои словечки, свои шутки, свои воспоминания. Я тут была чужой. А Наташа — та скоро расковалась, развеселилась. Ее голос зазвенел на весь стол:
— А чего! Подумаешь — в кино сниматься! Это и дурак может! Это и я могу: я в школе тоже стихи читала. И пела: хором и одна!
Все переглядывались и посмеивались, а вслух подбадривали ее:
— Ну и как же ты пела?
— Вот так и пела. Что вы, не знаете, как поют?!
— А вот и мы, а вот и мы! — в дверях стоял огромный мужик и держал в руке бутылку шампанского.
За ним топтался невысокий черный человек с лицом благородного чистильщика сапог, на худой случай, грабителя с большой дороги. По крайней мере, если бы он остановил меня вечером на улице, я бы испугалась.
— Кирилл, наконец–то! А мы тут без хозяина начали. Левушка, привет!
— Это — ладно! — рокотал огромный Кирилл. — Надеюсь, нам оставили?
— Конечно, конечно… Вот, знакомьтесь, это Марина, а это Наташенька…
— Очень приятно, — едва взглянув на меня и Наташу, сказал Кирилл.
— Очень приятно, — промямлил черный человек и тут же уединился в уголке с режиссером Костей.
За столом воцарился Кирилл, как и подобает хозяину. Вот уж действительно: пел хором и один, декламировал, Рассказывал анекдоты. Его было так много, что под конец я устала от его голоса, шуток, от его хохота, песен и анекдотов.
Видно, и все устали от него, потому что снова повернулись к Наташе.
— Может, Наташенька нам что–нибудь споет? — спросил «старый, больной человек» и подмигнул окружающим.
— А что? И спою! — с вызовом ответила Наташа.
Рубаха–парень взял гитару.
Наташа долго готовилась, шевелила губами, начинала было петь, осекалась, снова начинала, замолкал; краснела, потом вдруг грянула пронзительным голосом:
Цыганка молодая,
С кем ночку провела?
Цыганка отвечала:
«Я в таборе была…»
Надо было ей помочь, она мучилась, я чувствовала это, надо было ей подтянуть, пусть все тут считают меня идиоткой, но нельзя было дать ей продолжить песню одной, и я тоже вступила:
Эй, нани, нани, нани–на!
Эй, нани, нани, на!
Слава богу, я вступила не одна. Подпевали еще Дима и Микки. Остальные улыбались.
В выборе Наташиных песен, в их исполнении, в серьезности, с какой она переживала самый идиотский текст, мне все время чудилось что–то знакомое.
И вдруг осенило: это же наша Валечка! Вылитая Валечка! С туфельками в мешочке, с фотографиями молодых актеров, с этой детской манерой краснеть от каждого пустяка.
Все, что я сделала потом, я сделала для тебя, Валечка. Прости, что ты так никогда и не узнала об этом, но чем я могла отплатить за неделю, прожитую у тебя, твои пустые щи, за гостеприимство вашей бедной комнаты с портретами родителей на стене (он — пожарник, она дворник). Как жаль, что я забыла твой адрес! Но — если поискать?
Надо было встать, обойти стол вокруг и подойти к Наташе. Мне было очень трудно встать и пойти, когда все сидели. Но я ругнула себя как следует, встала и обошла стол.
— Наташа, выйдем на минутку!
Она посмотрела на меня недовольно: куда это ее зовут от такого веселья и успеха? — но я взяла ее за плечо и вывела в коридор.
— Наташенька, милая, иди–ка домой…
— Чего это? — она, кажется, показывает зубки.
— Понимаешь… Завтра ты сама поймешь, а сегодня иди…
— А у тебя чего, живот больше всех болит?
Я готова была стать перед ней на колени, лишь бы выпроводить ее домой.
— Пожалуйста, иди домой…
