Марина Цветаева - [6]

В то же время в России нарождался рабочий класс и приобретал большое значение средний класс. Среди интеллигенции распространялось движение резкого гражданского протеста, призывавшее к свободе слова, равенству перед законом и конституционному правлению. Вклад в это движение выразительно описывает Владимир Набоков в письме к Эдмунду Вильсону: «Ничего похожего на духовную чистоту и самоотверженность русской интеллигенции нет за границей. К какой бы партии она ни принадлежала: к большевикам или кадетам, к партии свободы или анархистам, — ее ежедневная жизнь на протяжении полувекового гражданского движения отмечена чувством долга, самопожертвования, добротой, героизмом, но не чертами сектантства». Восприятие Набокова отражает настроения, оставившие свой отпечаток на семье Цветаевых и на самой Марине. Так, она внесла в двадцатый век дух политического идеализма и ностальгическое настроение европейского романтизма XIX века.

Марина Цветаева родилась 9 октября 1892 года. Двумя годами позже на свет появилась ее сестра Анастасия, которую обычно называли Ася. Марина узнала и никогда впоследствии не забывала, что обе они (она и сестра) были разочарованием для матери, которая ждала сыновей и уже выбрала для них имена: Александр для Марины и Кирилл — для Анастасии.

Дети росли в двух домах: в московском доме в Трехпрудном переулке и в доме рядом с Тарусой в Калужской провинции, который семья снимала на все лето. Городской дом в окружении тополей и акаций сиял роскошью, отличался культурой и теплом. Нижние комнаты были просторны и элегантны, с высокими потолками, полированным паркетным полом, мебелью с мягкой обивкой, комнатными цветами и картинами в позолоченных рамах. В центре великолепного салона стоял мамин великолепный рояль. Книги родителей на разных полках выстроились в шеренгу по стенам кабинета. Наверху, в мезонине, находились более простые и удобные детские комнаты. Их летний дом был перестроенной старой дворянской усадьбой, окруженной березами. Он стоял на высоком берегу Оки, вдалеке от другого жилья. Жизнь в нем текла просто: прогулки к друзьям и в лес, вечера с семьей и друзьями, традиционные русские походы по грибы, купанье и крокет.

Внешний контраст домов не имел значения для детей, они любили атмосферу обоих: музыку и книги одного, праздники и игры другого. Повторение однообразного ритма зимы и лета придавало их жизни чувство защищенности, тепла и стабильности — по крайней мере внешней. Будучи взрослой, Цветаева вернется к воспоминанию о домах в Москве и Тарусе в самые трудные времена.

Внутренний порядок жизни в обоих домах был типичен для того времени и круга людей, к которым принадлежали Цветаевы: они имели прислугу, кухарок, садовников, нянь, гувернанток — француженку и немку. Хотя на хвастовство смотрели неодобрительно, комфорт считался само собой разумеющимся. Как и во многих семьях их круга, атмосфера культуры, опиравшаяся на этические ценности и идеализм, была вполне светской и либеральной. Взрослых интересовали не только российские политические проблемы, но и мировые: дело Дрейфуса и англо-бурская война пространно обсуждались. Цветаевы всегда принимали сторону бедных людей. Родители были высокообразованными, начитанными людьми, бегло говорили на французском, немецком и итальянском. Праздником для детей были вечера в салоне и выезды в театр.

Браку Цветаевых, основанному на верности и дружбе, не хватало нежности и эмоциональной близости. Дочь Цветаевой Ариадна впоследствии назовет этот брак «союзом одиночеств». Профессор Цветаев был центром семьи, но центр его собственного мира лежал вне семьи, в его профессиональных достижениях и новых целях. Способный, преданный делу человек, он умел пользоваться связями, чтобы получить у богатых меценатов финансовую помощь и требуемую поддержку при дворе. Хотя в кругу семьи Марина и Ася ощущали его скорее не отцом, а дедушкой — шутливым, нежным, далеким. В их доме, полном музыки и пения, он знал лишь одну мелодию, «наследие первой жены». Как писала Цветаева: «Бедный папа! В том-то и дело, что не слышал ни нас, ни наших гамм, ганонов и галопов, ни материнских ручьев, ни Валериных (пела) рулад. До того не слышал, что даже дверь из кабинета не закрывал!» Цветаева принимала «глухоту» отца за признак абсолютной, спартанской преданности работе. Родители были глубоко вовлечены в дело строительства музея, который дети называли своим «гигантским братом». Только дети путали понятия о том, чем в действительности был музей. Слово «закладка» ассоциировалось у них с похоронами, а Марина обижалась на то, что когда с Урала прибыли ящики с цветным мрамором, уральский кот, обещанный родителями, так и не появился.

Но какими бы ни были ее чувства к отцу и его музею, центр вселенной для Марины составляла мама. Мама, чьи карие глаза сияли умом, но губы, казалось, всегда таили следы горечи. Мама, чья фортепьянная игра — Шопен, Бетховен, Моцарт, Гайдн, Григ — наполняла весь дом. Мама, читавшая девочкам сказки и мифы, рассказывавшая истории о героизме и страданиях, сострадании и разлуке. Мама, которая учила детей идеализму, столь дорогому ей, внушая им презрение к материальным ценностям и общественным условностям. С помощью Марины и Аси Мария Александровна создавала настроение соблазнительной близости, иллюзию всеобщего единения: они втроем в тихих зимних сумерках их московского дома читают под материнской шубой, или лежат в высокой траве полей, окружавших усадьбу в Тарусе, или сидят под маминой шалью, слушая мамины сказки. Этот закрытый нереальный мир был проникнут страстью и грустью матери. Только высшие образцы морали и смелости, долга и отречения принимались ею. Но несмотря на высокую цену вещей, это был мир, из которого никто не хотел быть исключен.